"Как настроение?" - спросил старший лейтенант. А каким оно после всего этого могло быть?!

- Хорошее настроение, товарищ старший лейтенант! - бодро доложил он. До чего легко стало на душе у Лихачева. И его опять понесло: - Только вот Дрозд беспокоится и от этого теряет равновесие духа.

- О чем беспокоишься? - спросил Кречетов солдата.

Дрозд ни о чем не беспокоился и представления не имел, о чем он должен беспокоиться. Поэтому за него ответил Лихачев:

- Боится, что его опять заберут в штаб писарем. А у него появилась склонность к артиллерии, понравилось уничтожать вражеские танки. И потом, он уже привык к нашему коллективу, поэтому возвращаться не хочет. В штабе коллектив совершенно другой - одни штабные работники. Но почерк у него редкий, поэтому могут забрать. Вполне. А коллектив без него скучать станет, и это будет подрывать моральный дух.

Если бы не старший лейтенант, сказал бы сейчас Дрозд Лихачеву все, что он думает о тех, кто лезет не в свое дело. И куда им следует деть свой язык, тоже сказал бы. Но при Кречетове не посмел. И это сошло за скромность. Тоже неплохо получилось.

Старший лейтенант Лихачеву поверил, потому что это было для него естественно: человек не хочет в штабе околачиваться, хочет делом заниматься.

- Не дрефь, не выдадим, - поддержал он Дрозда. - Сам в штаб пойду, попрошу, чтобы не портили тебе биографию. Воюй спокойно.

И вот за это, за то, что его не отпустят в штаб, где можно вполне спокойно жить, Дрозд должен был еще поблагодарить старшего лейтенанта. А что он мог сделать. Пришлось.

Коллектив у вас маловат, не управиться вам вдвоем с орудием, - прикинул Кречетов.

- Это с какой скоростью стрелять... - стал объяснять Лихачев, который теперь один готов был работать за весь расчет.

- Скорость нужна такая, чтобы танки не прошли. Тут на авось не пойдет. Ладно, пришлю я вам еще одного человека. Воюйте втроем.

И пошел дальше. Надо было побывать в окопе, где находились солдаты из охраны штаба. Потом и к старичкам заглянуть, посмотреть, как они устраиваются...

* * *

И снова стоял старший лейтенант Кречетов возле КП, глядел на свое немногочисленное войско. Устали люди. Накормить бы их и дать отдохнуть, отоспаться. И остальных раненых отправить надо. Только не мог Кречетов ни накормить людей, ни дать им отдохнуть, ни раненых отправить. И не ощущал он сейчас ничего, кроме тоски. Ни радости, ни гордости за то, что сумели они малыми силами остановить танки и удержать этот барахольный мост, через речушку, а только тоску и смертельную усталость.

Сжал он линию обороны, больше чем вдвое сжал. Но все равно слишком жидким было прикрытие у орудий, слишком мало людей находилось в окопах. Еще бы хоть по два-три человека в каждый, тогда, конечно, был бы другой коленкор. Но людей никто не пришлет. И пошел Кречетов к раненым.

Раненые разместились тут же, невдалеке от КП. Лежали, сидели, перетянутые белоснежными бинтами. Не успели у них бинты потемнеть от пыли и грязи, покрыться вонючими корками гноя. И только темно-коричневые пятна запекшейся крови выделялись на белом. Самых тяжелых Кречетов отправил. Среди тех, кто остался были и такие, которых зацепило легко. Но все равно раненые, так что пока отвоевались.

Кречетов долго стоял, смотрел на них.

- Нормально воевали, ничего не могу сказать, - наконец заговорил он. - Напоили фрица по первое число. Такое, что вы сегодня сделали, не каждому по силе. Но мало нас осталось. По три человека в окопе. А они опять могут сунуться. Если не удержим - хана, всем плохо будет. Надо удержать фрица. Приказать не могу... Просить тоже не могу... Но кто из раненых сумеет и пожелает, может пойти в окопы.

Пока солдат цел, он одно знает: воюй. И старайся уцелеть. В меру сил и возможностей старались. Зарывались в землю, не лезли под дурную пулю. Мало ли солдатских премудростей. Но каждый понимал, что может погибнуть. Не в этом бою, так в следующем. А конца войны не видно. И хотя мало было надежды на то, что уцелеешь, каждый в глубине души надеялся, что его-то, как раз и не зацепит. Останется жив и домой вернется.

У раненых другое. Ранили, значит жить остался. И должен теперь ехать в тыл, где ни бомбежки, ни обстрела, где даже светомаскировки нет. И хочется, чтобы побыстрей увезли отсюда, пока не добили.

Вечность прошла, но никто не ответил. А ведь Кречетов верил в этих людей и видел среди них легко раненых, которые вполне могли вернуться в окопы. Тишину прервал Афонин:

- Так я, товарищ старший лейтенант, и не раненый. Так, немного нога перебита. Бегать не смогу, но с "дегтярем" управлюсь, - он положил руку на пулемет Бакурского, который держал при себе.

- Конечно управишься, - подтвердил Кречетов. - Бери диски, сколько нужно, столько и бери. Ребята помогут. Вот мы и прикроем твое орудие. Как раз твое и прикроем.

- Тогда я пошел.

Афонин поднялся и, опираясь на пулемет, как на костыль, захромал к своему орудию. Его тяжелые шаги хорошо были слышны во вновь наступившей тишине. В долгой и мучительной для Кречетова тишине, когда каждая секунда длится бесконечно.

- А поесть нам что-нибудь дадут? - неожиданно подал голос Опарин.

Кречетова от этого вопроса передернуло. Он считал Опарина настоящим пушкарем. А тому, оказывается, кроме жратвы, ничего не нужно. И разговор испортил. Хотел старший лейтенант сказать Опарину пару ласковых, но удержался. Как ни крути, а два ранения у парня. На него Кречетов и не рассчитывал.

- Нет, Опарин, нечего у нас поесть. Подойдут наши, тогда и поедим. Пока потерпеть придется.

- Если есть нечего, так какого хрена я здесь сижу, - возмутился Опарин. - Тоже мне кино нашли... Думал - раненым поесть дадут. А если так, то мне на этой плеши сидеть нечего. Я им не мишень. Я к своему орудию подамся. Лихачев там по мне скучает. Факт. И Дрозда я недовоспитал. Из него вполне пушкарь получиться может. А что касается автомата, то он при мне. Афоня! - окликнул он товарища. - Скажи ребятам: пусть за мной придут. Одному тяжело добираться.

И лед тронулся...

- Пойду и я, - поднялся один из усатых механиков, раненый в руку.

За ним два танкиста встали, да шофер из команды Кречетова, да двое из охраны штаба, и еще кто-то, кого и узнать было нельзя: все лицо забинтовано, и из бинтов правый глаз смотрел. Молча взял автомат, пару запасных магазинов и пошел.

* * *

Пахло сухой осенней степью, горелой резиной, паленой краской, и каленым железом.

Афонин расстелил плащ-палатку, разобрал "дегтярь": внимательно осматривал каждую деталь, протирал до блеска и аккуратно смазывал. Рядом пристроился Дрозд: заряжал магазины к автоматам. Орудие - орудием, а автоматы должны быть под рукой. И с полным диском. Опарин прислонился спиной к стене окопа, забинтованные ноги, в уродливых опорках, вытянул и умудрялся сидеть на одной половине "казенника". Но не просто сидел-отдыхал, а тоже занимался делом: обучал Лихачева.

До сегодняшнего дня шофера к орудию не допускали. У водителя свои заботы, своя техника. Ею и должен заниматься. И вдруг, все изменилось, будто золотая рыбка хвостом махнула и обрызгала парня волшебной водичкой. Превратился Лихачев в командира орудия, а придачу, еще и в наводчика. Одним махом. И на Дрозда брызги попали. Уже не полковой писарь, и не просто артиллерист, а един в трех лицах: ящичный, замковый и заряжающий.

В сказке все просто: махнула Золотая рыбка хвостом, тут тебе сразу и назначение на должность и талант, чтобы эту должность выполнять. В одном пакете. У старших лейтенантов полномочия не те. Назначить они еще могут ( в пределах своего весьма невысокого звания), а в смысле таланта, или даже, просто, умения... - тут уж скребись сам.

Лихачев два танка "наскреб" еще до вступления в должность. Неплохое, вроде, начало. Именно "вроде". Потому что подбил он их не от умения, а от везения. И от неграмотности своей артиллерийской. Танк прямо на орудие вышел, тут только успей в щель нырнуть. А Лихачев этого не сообразил и не успел вовремя испугаться. Вот и врезал во фрицевскую бронированную громадину бронебойным, потом и во вторую.