- Послали... Я скромно хотел сражаться в пехоте. В царице полей. Меня вполне устраивали будничные подвиги пехоты и ее негромкая слава. Мне это вполне подходило. Только когда меня призвали, в государстве ощущался дефицит в водителях автомашин. Спросили, кто умеет? Человек двадцать отозвались из нашей команды.

- Ты и до войны шофером был?

- Никак нет. Я до войны вообще никем не был. Я до войны учился рисовать. А что касается техники, особенно если она на колесах, так я даже тележного скрипа боялся. Я из-за своей распрекрасной фамилии невинно пострадал.

- Как это, из-за фамилии?

- Очень просто. Двадцать человек отозвались, которые хотели в шоферы. А нужно было больше. Тогда начали вызывать тех, кто не хотел. Лейтенант вызывал. Молодой. Глаза как угли светятся, красный шрам через левую щеку и на палочку опирается. И сердитый - огонь-лейтенант! Глянет, хоть прячься в укрытие, насквозь прожигает. Он как в список посмотрел, так сразу, конечно, меня вызвал. Такое у меня счастье. "Лихачев, - говорит, - выходи из строя!" Я вышел. Уставился он на меня раскаленными угольями и спрашивает: "Ты чего, Лихачев, в водители не желаешь?" - "У меня, - говорю, - к технике таланта нет". - "Что значит, нет! Тебя родина призвала, а ты кобенишься! Куда тебе еще с твоей фамилией! Не в пехоту же! Раз ты Лихачев, то должен быть военным водителем и фамилию свою оправдать! Становись в строй!" Так я и попал из-за фамилии... Только я решил, что шофером не буду. Стану волынить, и меня как неспособного в пехоту отчислят.

- Не отчислили?..

- Если бы вы, товарищ сержант, видели того лейтенанта, вы бы меня не спрашивали.

Лихачев задумался на короткое время, вздохнул, представил себе горячего лейтенанта, и продолжил:

- Когда всех отобрали, сколько нужно, выстроили, лейтенант речь толкнул. Очень содержательную. "Фронту нужны толковые и лихие водители, - сообщил он. - Перед вами поставлена задача: стать опытными шоферами в самое короткое время. Ваше мастерство - удар по врагу! И к учебе вы у меня будете относиться с полной ответственностью. Сачков приравниваю к дезертирам и изменникам Родины. Расстреливать пока не будем. Дадим возможность искупить вину. Сачков заставим! Дураков научим! Это я вам обещаю. Это я беру на себя. Сам буду вас учить, сам буду командовать. С сегодняшнего дня я ваш бог, царь и воинский начальник. Выше меня власти нет! - Он помахал своей палкой. Очень убедительно это у него это получилось. - Пока подлечусь - сделаю из вас героических водителей. На фронт поедем вместе!" Тогда я и понял, что армия совершенно не может без меня обойтись именно в этом роде войск. Или в штрафбат пойду, или стану шофером. Так уж лучше в шоферы. Хотя тоже удовольствие маленькое.

- Где ты рисовать научился? - поинтересовался Ракитин.

- Сначала нигде. Просто у меня были способности. Само собой получалось. Я на улице все заборы изрисовал и все стены. А когда на заборах и стенах места не осталось, послали меня в художественное училище. Но учился только полтора года.

- И рисовал бы ты картины, если бы не война. Может, у тебя талант. А к машине тебя близко подпускать нельзя. Послушай, Лихачев, а не стартер ли у тебя барахлит? Может быть такое?

- Может, и стартер, - покладисто согласился Лихачев.

- Тащи ручку. Крутну разок.

Лихачев достал длинную, почти метровую, заводную ручку, передал ее сержанту, а сам забрался в кабину.

Ракитин вставил ручку в отверстие, взялся за нее обеими руками и рывками крутнул раза четыре подряд.

Лихачев на что-то нажал у себя в кабине, и мотор неожиданно для Ракитина и еще более неожиданно для самого Лихачева заработал.

Он звучал ровно, сильно и уверенно. Сама машина, как будто давно ожидавшая этого, ожила и даже похорошела. И не портили ее теперь отметины войны. Ободранная краска на кабине, пробоины и рваные шрамы на бортах, оставленные осколками, придавали ей теперь вид бывалый и суровый, подчеркивали, что это машина - ветеран, всякое повидавшая и на все способная.

- На! - отдал сержант железяку Лихачеву. - В следующий раз сам соображай, что у тебя с машиной. Художник!

* * *

Ракитин на какое-то мгновение задержался на подножке "студера", окинул взглядом огневую, затем ступил на землю и, широко меряя длинными ногами поле, пошел к орудию.

С ящика, на котором сидел Дрозд, нельзя было разглядеть лычки на погонах сержанта. Но по уверенным хозяйским шагам, по тому, как смотрел на приехавшего Опарин, Дрозд понял - прибыл командир. И обрадовался. Потому что от Опарина можно было ожидать любую пакость. "Но при сержанте не посмеет, - решил Дрозд. - Сержант должен понимать, что писарь в штабе ему пригодится". Дрозд довольно улыбнулся и стал готовиться к приятным переменам.

- Командир прибыл. Доложи как следует, - шепнул Дрозду Опарин. - А то он тебе врубит. И погромче. Видишь, голова перевязана. Два раза контуженный он у нас, плохо слышит.

Два раза контуженный... От этой новости у Дрозда будто что-то оборвалось внутри, а левая нога задрожала и сама собой стала часто-часто постукивать подошвой сапога о землю. Встречал он контуженных у себя в городе еще до того, как в армию забрали. Психованные все, из-за всякого пустяка срываются, начинают орать, бить, махать без разбора палкой, потом падают в припадке. Жуткое дело. Смотреть страшно. А этот - два раза... Веселенькая здесь будет служба...

Дрозду стало жалко себя. За что такое невезение? Что за жизнь такая? Почему его послали в этот расчет, а не в какой-нибудь другой? Но характер все-таки у Дрозда был, и он решил, что уж сутки продержится. Назло им всем. И пусть они все потом застрелятся из своего орудия вместе с дважды контуженным сержантом.

Он напрягся, с усилием унял противную, унизительную дрожь ноги, поднялся с ящика, быстро проверил, хорошо ли заправлена гимнастерка, сделал несколько шагов навстречу сержанту, щелкнул каблуками, вскинул руку к пилотке и во весь голос, как посоветовал Опарин, доложил:

- Товарищ сержант! Рядовой Дрозд прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!

Ракитин поморщился.

- Ты чего орешь? Контуженный?

Дрозд понял, что Опарин опять его "купил", но перестроиться уже не смог.

- Никак нет! - проорал он.

- Если не контуженный, то и кричать нечего. - Сержанту было сейчас не до Дрозда. Сержанта грызли свои заботы. - Прибыл и прибыл. Праздновать будем потом. Документы?

- Документы в порядке, - доложил Опарин.

- Проверял?

- Конечно. Он как пришел, так сразу документы предъявил: "Смотрите, я Дрозд". Я посмотрел: правда, Дрозд.

- Хорошо. Что умеешь делать?

Дрозд понимал, что сержант спрашивает не о том, что он вообще умеет, а о том, что он сумеет делать здесь, в расчете. А что он умел?

* * *

Когда его призвали, лейтенант, который вез команду в запасной полк, спросил, у кого хороший почерк. Ему надо было составить какие-то списки. И лейтенант исходил из преподанной ему старшими начальниками мудрости: "Не делай ту работу, которую можно заставить сделать кого-нибудь другого".

Дрозд отозвался. Он и вправду имел завидный почерк. Каждая буквочка выделялась. И выстраивались они на бумаге ровненько, как будто выполняли команду "смирно" - любо-дорого смотреть. Особенно человеку военному, привыкшему к строю. Такой у Дрозда был талант.

Приехали в запасной полк, а там писанины по самые уши. Узнал командир полка, что попался ему человек с распрекрасным почерком, и сразу к себе в штаб, в канцелярию. Засадил списки составлять, приказы и отчеты писать, аттестаты заполнять. Особенно много приходилось писать, когда готовили к отправке очередную маршевую роту. Солдаты утром вставали и уходили куда-то далеко от лагерей, а Дрозд писал. Солдаты занимались строевой, а Дрозд писал. Солдаты рыли землю, таскали бревна, дробили камень, мыли котлы - Дрозд писал. Усталые солдаты ложились спать, во сне своем недолгом свободные от забот и неподвластные никаким приказам, а Дрозд все еще писал. И ни от кого не скрывал Дрозд, что труд его непомерно тяжел: резало глаза, сводило пальцы, болела спина, а приходилось писать. Каждый мог видеть, сколько сил он отдавал для общего дела.