- Все в порядке? - спросил он.
- Порядок...
- И у меня порядок. Договоримся, как будем действовать, - предложил Афонин. - Я, когда танк подорву, сразу ракету пущу, чтобы наши могли стрелять. Станет светло. Думаю, у них на танках непременно десант будет. Фрицы запаникуют. Ты, пока они не оклемаются, бей по десанту. Срежь сколько сумеешь.
- Срежу...
- Может быть, они не на танках сидеть будут, а пойдут за ними пешочком. Тогда по цепи бей.
- Так... - согласился Бакурский.
- Теперь вот еще что. Я, как ракету выпущу, сразу отойду метров на пятьдесят или немного дальше. Ты в это время прикрой.
- Прикрою...
- Когда отойду - вторую ракету пущу. Кто-то у них к этому времени очухается. Засекут тебя. Значит огонь прекращай и тоже отходи. По окопу. Наверх не лезь. И пригибайся как следует. Я прикрою.
Учил он Бакурского, как молодого, как новобранца. Бакурский и был здесь, на земле, молодым. Одно дело - воевать в воздухе, другое - на земле. И не возле орудия, а в чистом поле, впереди всех. Да и вообще, следовало все уточнить, чтобы действовать согласованно. Потом не до разговоров будет.
- Договорились?
- Договорились...
- Вот и порядок. Ты понаблюдай, а я покурю.
Он опустился на корточки, свернул самокрутку, прикурил, прижавшись к стенке окопа, чтобы ниоткуда нельзя было заметить огонек, и стал неторопливо затягиваться, привычно пряча цигарку в ладонь.
... Почему-то собак своих вспомнил. Три собаки у него было. Сильные, крупные, на медведя ходить можно. А волка каждая из них в одиночку брала. Сам вырастил из щенков. И никуда они от него не отходили. Когда в армию собирался, все крутились вокруг него. Вставали на задние лапы, облизывали лицо, поскуливали, как будто плакали, предчувствовали долгую разлуку с хозяином. Скучно без них. А с собой взять нельзя. Война - не собачье дело. Опасно здесь собакам, да и не разрешит никто. Эх и бросятся они к нему, когда вернется. Повалят, истопчут, оближут...
Афонин был доволен, что с ним послали Бакурского, а не Опарина, не Лихачева. Те с разговорами лезли бы, не остановишь. А здесь молчать надо. Сам он к этому привык. Часами лежал в засаде на зверя, молчал. Иногда и шевельнуться нельзя было. С Бакурским хорошо. Молчит. И ловко стреляет из пулемета.
А на Бакурского опять накатила тоска. Хотелось кому-нибудь открыться. Тому же Афонину. Никому до сих пор ни слова не сказал. Но молчать больше не мог.
- Я в-в-виноват... - выпалил он. Решил сейчас вот, немедленно, и рассказать о том, что его мучило. Не было у него больше сил держать все при себе. Расскажет и тогда можно будет спокойно встречать фрицевские танки. И умереть, если так получиться. Или останется жить. Тогда уж будет все равно. Главное - надо сейчас рассказать...
Он не видел недоуменного взгляда Афонина, но почувствовал, что тот ничего не понял. И начал рассказывать. С трудом, с хрипом, иногда, заикаясь от волнения, иногда, неожиданно для себя, выдавая целую фразу.
- М-мы... летели... на разведку... Огневые... точки... за-за-засечь... Штурман наблюдать должен... А я... - с-с-следить... за ве-верхней... полусферой... А я... за-за-задумался... Пи-письмо получил из дома... Плохо... там... И не смотрел... Тут "фо-фоккер"... вы-вы-вывалился... Если... бы... я его... за-за-заметил... с-с-сказал штурману... он бы... с-срезал... этот "фо-фоккер"... У штурмана... пулемет... Березина... двенадцать и семь десятых... Разнес бы... "фо-фо-фоккер"... в щепу... А он... не видел... А я... про-про-проглядел... С-с-сбили нас...
Афонин слушал внимательно. Не торопил, не переспрашивал. Изредка кивал головой, подтверждая, что, мол, все понимает и сочувствует. Хотя в темноте Бакурский вряд ли мог это заметить. Бакурский и лица Афонина не видел и был рад этому, потому что знал твердый характер Афонина и боялся увидеть в его глазах презрение. Поэтому и глядел в сторону, захлебываясь и хрипя, с трудом продолжал свой нелегкий рассказ:
- Ш-ш-штурман погиб... Пи-пилот... погиб... Я один... в живых... остался... А ко-ко-кому нужна... такая... по-по-поганая... жизнь?..
Такого Афонин не ожидал. Не предполагал, что Бакурский носит в душе такую тяжесть. Понял теперь, почему на Бакурского находило, и он лез под пули. Не из-за обожженного лица сторонился Бакурский людей, а из-за обожженной души. Но что он мог ему сказать, как утешить? Да и не умел Афонин утешать.
- Бывает, - сказал он, потому что ничего лучшего придумать не смог. - И не такое у людей случается. Только это еще, Костя, не край. Жить все равно надо. Человек все-таки для жизни создан и должен стараться жить...
Бакурскому достаточно было и этого. Такого небольшого участия. Двух-трех добрых слов. От такого серьезного человека, как Афонин. Он согласно кивнул головой. Афонин не заметил кивка. Очень темно было в степи...
* * *
Кречетов глянул на часы.
- Четвертый час пошел, - сказал он.
Часы он где-то раздобыл себе шикарные, наверно генеральские. Цифры светятся, стрелки тоже, секундная во весь циферблат бежит. А в ремешок маленький компас вмонтирован. Игрушечный, но все равно красиво. Не часы - мечта командира. В них бы еще две-три шестеренки поставить - они бы и погоду предсказывали.
- Самое время нам с тобой прогуляться, - предложил он Хаустову. - Пройдемся, посмотрим, как наши орлы себя перед боем чувствуют. От долгого ожидания на одних дремота нападает, на других мандраж. Скажу тебе по правде, я и сам ожидать не люблю. Нервишки начинают пошаливать.
Хаустов чувствовал себя нормально. Ни дремоты, ни мандража. Был несколько более напряженным, чем обычно, но самую малость. Просто с нетерпением ждал, когда немцы, наконец, начнут атаку. И был уверен, что с танками его батарея управится. Еще в училище понял, что танк не так уж грозен и уничтожить его очень даже просто. Главное - не растеряться и вести точный прицельный огонь. Потому и удивился откровению Кречетова. У старшего лейтенанта, считал он, нервы - кремень. Но простил эту слабость, понимал, что при всех своих достоинствах, Кречетов не артиллерист, а просто пехота.
- Да, надо пройти, все проверить, - согласился он. - Самое время.
- Разгрузимся немного, - предложил Кречетов. - Лишнее нам ни к чему. - Он снял бинокль и положил его на плащ-палатку, на которой они сидели возле КП. - Полевую сумку тоже оставим. Так-то полезная сумочка, но когда ползешь, она непременно норовит под брюхо залезть. Не столько делом занимаешься, сколько с этой дурой воюешь, - он положил рядом с биноклем полевую сумку. - Развьючивайся. Документы у тебя где?
- Здесь, - Хаустов похлопал ладонью по своей полевой сумке, не кожаной, как у Кречетова, а кирзовой, словно солдатский сапог. В военные годы производство кожи шло медленней, чем производство лейтенантов и пришлось делать для них полевые сумки из кирзы.
- Напрасно. Никогда не клади туда документы. Клади в левый нагрудный карман. Сюда, возле сердца. Как броню. Жив останешься, документы при тебе. А убьют, так и документы не нужны. Сумку клади сюда, и бинокль, и портупею. Легче тебе будет без сбруи.
Хаустов послушно переложил документы в карман гимнастерки. Хорошо молодому лейтенанту. Все документы уместились в небольшом кармане, и еще место осталось. Сумку и бинокль пристроил на плащ-палатке, а портупею снимать не стал.
- Привык я к ней, - объяснил он. - Как-то собранней себя в ней чувствую.
- Как хочешь, дело твое и упряжь твоя, - не стал нажимать Кречетов. - Носи, пока не надоест. - Он взял с плащ-палатки приготовленный заранее автомат и повесил его через плечо. - У тебя какое оружие?
- ТТ и две обоймы.
- Небогато. Пистолет, конечно, тоже оружие, если хорошо стреляешь. Но автомат лучше. Ладно, пошли.
Вначале они направились к отделению Исаева, на левый фланг. Там окопались шоферы автобата. Сплошные "орлы", мастера скоростных пробегов, бесстрашные покорители фронтовых дорог.
