— Ты помог Дмитрию!

Рысьи глаза Мамая медленно леденели, ноздри начинали бешено трепетать.

— Да, — повторил по-прежнему негромко Иван. — Ты помог Дмитрию!

Теперь суздальские князья не выйдут из его воли никогда!

— Я ведаю, почто ты это говоришь! — взорвался Мамай, мешая русскую молвь с татарской. — Ведаю! Твой брат женат на дочери суздальского коназа!

Да, да! Ты потому и не хотел, чтобы я громил Нижний! Потому и не хотел! Ты услужал тестю брата своего! Ты обманываешь меня, урус! Берегись! Я впервые не послушал тебя, и вот — удача! И фряги уже теперь дают мне серебро, да, да!

«Ты и прежде не слушал меня, Мамай, а нынче и вовсе готовишь свою и мою погибель! — думал про себя Иван, продолжая бестрепетно глядеть в яростные очи Мамая. — И фряги тебя погубят, не теперь, дак опосле!» Но он молчал. С пьяным Мамаем спорить было опасно. Он молчал и хотел одного — уйти. Новые нежданные мысли, смутные сожаления роились у него в голове.

Далека была Русь и закрыта для него на тридесять булатных замков, а время бежит, словно степной неумолимый иноходец, и ничего не удается содеять ему противу Дмитрия, сидючи тут, в Орде, вдали от жены и сыновей, вдали от родного тверского дома, подаренного ему князем Михайлой. «Там надобно сидеть! — укорил он себя. Но и там — зачем? Тверичей без Орды и Литвы не поднять на московского властителя, а и с ними вместях — пойдут ли?! После давешнего погрома своего!»

Он заставил себя выслушать все, что вещал, брызгая слюною, Мамай.

Заставил себя отведать яств и питий с ханского стола (объедков чужого пира!). И уже когда степной закат свалил за окоем ковылей и угас, а Мамай, утишив сердце и отрезвев, вновь стал улыбчив и милостив, отпущенный наконец усталым повелителем, вышел из шатра в ночь к заждавшемуся голодному стремянному, сунул тому недогрызенную кость и, пока холоп торопливо доедал мясо, проверил, намеренно медленно, подпругу и седло, огладил жеребца по морде: «Ну, ну, не балуй!», осторожно, но крепко взял за храп, вдел в пасть коню кованые удила.

Дул холодный сухой ветер. Приближалась осень. Сухо шелестела перестоявшая, выколосившаяся трава, черная ночь, в редких, проглядывающих из-за быстро бегущих облаков звездах, облегла землю. И такой бесприютностью веяло оттуда, с черной чужой высоты! Так мал и скорбен казался ему войлочный шатер, куда он поедет сейчас, где встретит грустный взгляд своего попа, что, не изменив господину, последовал за Иваном в степь, но душой ежечасно рвется на родину. Там, отослав ближних, он, сцепив зубы, позовет к себе рабыню и будет тискать ее, не жалея, не любя, а лишь спасаясь от яростной тоски одиночества…

Страшен сожженный и заваленный трупами родимый город! Разволочив убиенных почти донага, татары ушли, оставив гниющие неприбранные тела и чадные, дымящие головни заместо хором.

Нижний Мамаевы рати, подступив к городу пятого августа, громили три дня, со среды до пятницы, после чего обратным смертным половодьем разлились по селам и весям нижегородской земли, губя и уничтожая все подряд. Горели деревни, брели объятые ужасом полоняники. В какие-то мгновения рушилось и гибло все то, что создавалось десятилетиями и неусыпными трудами князей, бояр и смердов Суздальского княжества. В пепел обращались села и волости, над устроением которых трудился еще покойный Константин Васильич, отец нынешнего престарелого князя, и словно время обратилось на круги своя!

Царевич Арапша пограбил Засурье, собрав в свою очередь кровавую дань полоном, скотом и трупами. Недостало и этой беды! Мордва, многажды замиренная и, казалось, уже дружественная русичам, совокупив рати, тоже ударила на разоренный татарами край, пожгла остаточные села, посекла чудом спасшихся русичей, останних насельников «уведоша в полон».

Дмитрий Константиныч, достигший наконец Суздаля был сломлен. Он ослаб духом, он не ведал, что вершить, и сидел один в горнице, уставя взор в стену, что-то шепча про себя, по-видимому, молился. Ежели бы его не кормили почти насильно, князь бы, верно, и не ел. Лишь когда дошла весть, что татары ушли из Нижнего, поднял жалкие глаза на сына, Василия Кирдяпу:

— Съезди! Быть может… Ванюшу найдешь… — И поник седой трясущейся головой.

— Вот, отец! Тут нам с тобой и княжая помочь, и все посулы московские! — сурово произнес, опоясываясь Василий и боле не сказал ничего. Только скрипнул зубами да двинул бешено желвами сжатого рта, но не стал добивать родителя. Как раз прибыл владыка Дионисий, на него и оставил Кирдяпа павшего духом отца.

Ехали берегом, береглись. Через Оку переправлялись на дощаниках.

Страшен исчезнувший город! Еще дымилось кое-где, еще ползучий жар долизывал порушенные городни, там и тут вспыхивая светлым, изнемогающим пламенем, тотчас погибающим в густом дыму. От вымолов сладко и страшно тянуло смрадом. Черные тучи мух с низким металлическим гудом висели над трупами.

Ехали улицей. Кони, храпя, переступали через обгорелые, обугленные бревна, сторонились гниющей падали. У Спасского собора, закопченного, но уцелевшего и теперь одиноко высящего среди развалин, придержали коней. У Василия прыгали губы. На паперти, рассыпав по ступеням распущенные мертвые волосы, лежал вспухший женский труп. Василий невольно осенил себя крестным знамением. Дружина грудилась за спиною, всхрапывали кони. Четверо молча, без зова слезли с коней, стали отволакивать тело. Крупные черви, корчась на солнце, расползались по камню. Кирдяпа почуял, что его начинает тошнить, и едва удержал рвотный позыв.

В храме все было испакощено, ризница разбита, церковное добро, что не пограбили, разволочено по полу. Из верхних рядов иконостаса строгие святители, пророки и ангельская рать сурово и немо взирали на мерзость запустения. Писанные греческим изографом святые воины сумрачно озирали унижение христианской святыни…

В городе кое-где робко стучали топоры. Жители, пересидев в Заволжье, возвращались на свои пепелища, мастерили первые земляные берлоги в чаянье близкой зимы.

Почти не слезая с коня, не пито, не едено, Кирдяпа помотался по городу, устрояя хоть какой порядок, и, бросив останние дела на бояр, с дружиною и кое-как собранным охочим народом устремил на Пьяну, к месту горестного побоища. Тело брата надлежало найти.

В дружине княжеской были знатцы, чудом спасшиеся из побоища и сейчас ехавшие впереди, указуя дорогу. Ночевали не снимая броней, не расседлывая коней. Недреманная сторожа стерегла стан русичей.

Наконец достигли Пьяны. Все так же светило солнце, так же плавились в аэре высокие истаивающие облака. Так же стояли, кое-где золотясь первыми пятнами близкого увядания, праздничные нарядные березки, так же кружили стрекозы над омутами… И кабы не трупы, безжалостно объеденные волками, кабы не горы тел на речных перекатах…

Закусив губы, засуча рукава, мужики принялись за страшную работу.

Баграми выволакивали распухшие тела, от которых с неохотою отрывались, плюхаясь в воду, черные раки, укладывали рядами на траве. Князя Ивана достали на второй день к вечеру. Труп запутался в высокой донной траве речного омута. Иные утоплые покойники образовали сверху плотный заплот.

Когда княжича достали, Василий трудно слез с коня, опустился на колени, припал лбом к неживому, льдяно-холодному… Дружинники стояли кругом, сняв шапки. Все молчали, низя глаза. Князь был затоптан и утоплен бегущими!

Тело завернули в полотно, потом в мешковину, в рогожи, приторочили к седлу. Долго оставаться тут было опасно. Торопливо рыли ямы, попы торопливо отпевали мертвецов…

На возвращении Василия Кирдяпу и его смертный груз встречал сам владыка Дионисий. Духовный глава нижегородской земли уже оправился, деятельно хлопотал, возрождая монастырь и епархию. Уже были похоронены мертвецы, расчищены улицы, и Кирдяпа неволею должен был признать деятельную распорядительность своего пастыря.

В Святом Спасе уже творилась служба. Князя Ивана положили в притворе, на правой стороне. Было это двадцать третьего августа, а в конце сентября на подымающуюся из руин волость как раз и совершила набег мордва.