После чая Самойленко открыл две банки тушенки и высыпал их в лунку на снегу, чтобы лакомство замерзло. Потом он приготовил смоляной факел и, провожаемый сочувственными взглядами зимовщиков, отправился к цистерне. Зайцев с карабином наизготовку семенил следом.

Отвинчивая люк, Самойленко бормотал все ласковые слова, какие только мог вспомнить:

— Мишенька, хороший, хороший мишенька, сейчас мы тебе зубики пересчитаем… Я тебе тушеночки принес, на вот, погрызи, открой ротик…

Медвежонок лежал у противоположного бока цистерны и грыз мороженое мясо.

— Иди, иди ко мне, пташечка, — как можно более ласково и проникновенно позвал Самойленко.

Медвежонок недовольно заворчал, но с места не сдвинулся.

— Ну, скоро ты там? Я уже замерз, — пожаловался Зайцев.

— Гляди, какой шустрый! Шел бы сам да разговаривал с мишкой, — огрызнулся Самойленко.

— Мое дело — технику безопасности обеспечивать…

— Вот и обеспечивай, а мне не мешай!

Задраив люк, Самойленко обошел цистерну с другой стороны и снова принялся уговаривать медвежонка:

— Это я, ты не пугайся, открой ротик… Я тебе гостинчик принес…

Но как ни умолял Самойленко, медвежонок даже не глядел в его сторону.

Не спасла положения и сосулька из тушенки. Мишка брезгливо отодвинул ее лапой, продолжая с наслаждением грызть мясо. Пасть он не открывал, несмотря на все уговоры Самойленко.

В конце концов Самойленко вышел из терпения и заорал благим матом:

— Ах, чтоб тебя!..

И сунул в люк горящий факел.

Медвежонок зарычал, оскалился, и перепугавшийся Самойленко заметил блеснувшие во влажной красной пасти крепкие рыжеватые зубы. Много зубов. Может, десять, а может, и все двадцать… Решил сказать — шестнадцать. Так и передали на Диксон.

Ответ из радиометеоцентра гласил: такого взрослого, дескать, зоопарку не надо, а посему приказываем выпустить, и еще про технику безопасности…

На следующее утро Самойленко пошел отдраивать люки.

— Проваливай, тунеядец! — прокричал он в раскрытый люк. — Да помни, что я тебя деликатесами кормил. Когда вырастешь, не вздумай нападать…

Но медвежонку, видимо, понравилось жить на дармовых харчах, и уходить он не собирался. Уж и палками колотили по цистерне, и из карабина поблизости стреляли, и пробовали раскачивать огромную емкость вездеходом — ничего не помогало.

— Вот видишь, какой ты глупый, — грустно сказал ему Самойленко. — Показал бы зубы, и отправили бы тебя в зоопарк, жил бы там по-человечески, на всем готовом, эх!..

Довольный жизнью медвежонок продолжал лежать в цистерне на снежной подстилке, лишь изредка, будто играясь, беззлобно ворчал и отмахивался лапой.

Уже стали подумывать, что можно ведь и самим его приручить и оставить на острове, будут вдвоем с Шариком сторожить склад полярной станции от вечно голодных песцов. А еще можно научить медведя танцевать и штуки разные выделывать…

Утром четвертого дня Самойленко заглянул в цистерну — там никого не было. В торосы и дальше, к застывшему морю, уходила по свежевыпавшему снегу цепочка косолапых следов.

Открылась дверца пилотской кабины, и хмурый штурман прошагал в хвост самолета. Батманов уже знал, что за этим последует, и прильнул к запотевшему иллюминатору.

Самолет соскользнул на правое крыло, косо вошел в облака. Началась болтанка. Густые космы облаков проносились мимо иллюминатора, иногда закрывая конец крыла. Потом открылось серое от мелких барашков и ледовой шуги море. Сбоку появился остров, крохотный клочок каменистой земли с тремя домиками, приземистыми строениями складов и мачтой радиостанции. По типу мачты Батманов определил, что на этом острове установлен средневолновый передатчик большой мощности, и облегченно вздохнул — по крайней мере в ближайшие годы на эту точку — никого из их института не забросят…

Внизу под самолетом размахивали руками люди. Штурман открыл дверцу, примерился и столкнул мешок с почтой вниз. Самолет покачал крыльями и тут же стал набирать высоту.

Пересчитав оставшиеся мешки, сложенные у выхода, штурман направился в кабину. Остановившись рядом с Батмановым, участливо спросил:

— Скучаете?

— Отдыхаю, — ответил Батманов, вытягивая поудобнее ноги.

— Если замерзли, можете к нам идти…

— Спасибо, пока не жалуюсь.

Штурман постоял еще полминуты, будто раздумывая, потом сообщил:

— Сейчас спрошу командира, кофе сварим…

Батманов благодарно кивнул и прикрыл глаза, подсчитывая, через сколько часов он сможет вернуться в Москву, — до Диксона три часа лета, если удастся попасть на вечерний борт, то через четыре часа будет в Норильске. Оттуда самолеты ходят часто, есть и ночные рейсы, значит, не исключено, что уже утром следующего дня он очутится в Москве. И уж в ближайшие полгода ни в какую командировку его не пошлют, — шутка ли сказать, две недели проторчал на полярной станции?!

Снова открылась дверца пилотской кабины. Штурман вышел вместе с радистом, и они вдвоем за несколько минут приготовили кофе и бутерброды на шестерых. Второму пилоту его порцию отнесли прямо к пилотскому креслу, а остальные члены экипажа уселись вокруг широкого ящика, смакуя крепкий черный кофе.

Самолет слегка покачивало, «о воздушных ям, которых больше всего опасался Батманов, не было. «ИЛ-14» летел как по струнке.

За первым кофейником последовал второй. Экипаж не торопился возвращаться на свои места, и Батманов, натянуто улыбаясь, спросил:

— А как же там один пилот, без штурмана?..

— И одного много, — проворчал командир. — Костя для порядка сидит…

— Автопилот? — догадался Батманов.

— И еще радиокомпас, — вставил радист, отхлебывая кофе.

Дверца пилотской кабины оставалась открытой. Батманов с ленивым любопытством заглянул' туда, покосился на астролюк в потолке кабины, сквозь который ярким потоком лились солнечные лучи. Прямо по курсу грибовидными шапками вставали облака. И вокруг простирались одни лишь облака. «Скука», — подумал Батманов и налил себе еще чашку кофе.

— Вася, поди сюда! — позвал второй пилот, перегибаясь через спинку своего кресла.

Радист поднялся и неторопливо зашагал в кабину, на ходу дожевывая бутерброд.

— Чего там? — громко спросил радист.

— С Рудольфа пеленг прекратили. Морзянкой шпарят. Послушай…

Нацепив наушники, радист выслушал длинную серию точек и тире и сам застучал телеграфным ключом. Так он переговаривался с островом Рудольфа минут пять.

— Командир! Они посадку просят, — сказал радист, высовываясь из кабины.

— Ты им объяснил, что мы на колесах? — спросил командир.

— Объяснил. Они говорят, что у них песчаная коса. Утрамбованная. И ветерок подходящий… По курсу. Зачем посадку? — поинтересовался штурман.

— Человека с острова снять.

— Больной?

— Нет. У него срок зимовки два месяца как кончился… Может, сядем, а, командир? Этот парень вчера целый день бульдозером полосу чистил…

Командир откусил кусок бутерброда, запил кофе. Все члены экипажа вопросительно глядели на него. Штурман раскрыл свой атлас, показывая на остров Рудольфа, одобрительно проворчал:

— Песчаная коса у них крепкая… Мы в прошлом году с Максимовым садились там…

— Скажи, пусть этот парень ждет нас в начале полосы. Сядем и сразу взлетим, — сказал командир, стряхивая с форменного кителя крошки. — Два месяца ждет… Я в свое время по целому году ждал… И запроси высоту нижней кромки облачности!

Радист быстро заработал ключом. Штурман и бортмеханик торопливо допили кофе и следом за командиром прошли в кабину. Потом штурман выглянул из кабины и с извиняющейся улыбкой попросил Батманова, чтобы он пристегнулся. Батманов кивнул ему и отвернулся к иллюминатору. Отношение экипажа к нему начинало смешить Батманова, и он уже подумывал над тем, как будет рассказывать сотрудникам отдела, что на Севере его принимали за большого начальника и обращались только на «вы»…

Перед посадкой он все же пристегнулся ремнями и даже сигарету потушил, но самолет приземлился так мягко, что кофейник, забытый на ящике, не шелохнулся.