— Навались! Побыстрее, пока не растаяла, потом никакого вкусу не будет! Где моя кружка? Ну, будем здоровы!..
Зажмурившись, Зыбунов одним махом осушил пол-кружки и ошалело поглядел на радистку — вот это порция!.. Почти целый стакан. А сама выпила и лишь слегка скривилась. Лихо крякнув, Зыбунов набросился на строганину. Пододвигая радистке лучшие куски, он хватал неудачные, кривоватые стружки, зачерпывал из миски, будто ложкой, ярко-алое макало и со смаком жевал, а красная рыба с нежным хрустом переламывалась на языке и тут же таяла…
— Ну, как? — спросил Зыбунов, когда строганину съели.
— Здорово! — ответила раскрасневшаяся радистка.
— Ты только скажи, я еще сделаю… Теперь чайку попьем, передохнем малость и за мясцо примемся… Главное, не робей! Нашарь музыку какую-нибудь! Черт с ними, с аккумуляторами!.. Если нужны будут, новые затребуем, первым же бортом привезут!..
Остывший чай Зыбунов выплеснул с крыльца, вернулся в избу и заварил свежий. Приемник играл какое-то танго.
— Хорошая музыка, — похвалил Зыбунов радистку. Принялись за чай. Зыбунов украдкой поглядывал на радистку, и с каждой минутой она становилась все более привлекательной. Хмель не брал Зыбунова, и он никак не мог набраться смелости пригласить Валю потанцевать, и сразу все стало бы ясно…
— А почему вы неженатый? — спросила она и зарделась.
— Как тебе сказать… Влюбился я однажды, еще когда в курсантах был. Но что я был тогда? Сопляк, мальчишка, вроде нашего грузчика. В голове ветер, в кармане пусто. — Радистка при упоминании о Михаиле согласно кивнула, Зыбунов приободрился. — Жениться, а на что жить? На тридцать шесть рублей стипендии? Это сейчас у меня зарплата с коэффициентом, с поляркой — хватает, в общем. А невеста, понимаешь, дочка большого начальника, ей все сразу подавай. Можно, конечно, было бы пожить у ее родителей, но мне моя свобода дороже! — вдохновенно врал Зыбунов и сам в эту минуту готов был верить каждому своему слову. — Не мог я быть кому-то обязанным, не мог, понимаешь? Так я ей и сказал: уезжаю на Север, устроюсь, позову. Потерпи годик-другой. Если любишь по-настоящему, дождешься… Через два месяца она уже замуж выскочила. С тех пор я… вот, холостой… Я ростом не вышел, и черты лица у меня мелковатые, оттого все думают, что я молодой. Вот ты скажи, сколько мне лет?
— Не знаю… — сказала Валя и сочувственно вздохнула.
— Скоро тридцать два. Стыдно признаться — лысеть начал. А что поделаешь? Север… Все время в шапке хожу… Вот…
Он склонил голову над столом, показывая радистке пробивающуюся плешь, и почувствовал, как мягкая рука Вали коснулась затылка, ласково погладила.
— А ты почему не замужем? — чуть осмелев, спросил Зыбунов.
— Ой, скажете тоже! — весело смутилась радистка.
— А за меня пошла бы? Не, я серьезно… Чем плохой жених?
— А вы любите меня? — задумчиво спросила она. Зыбунов тряхнул головой и, заглянув в глаза Вали, негромко признался:
— Да, Валюша. И давно уже. Только открыться не решался.
Она широко раскрыла глаза и недоверчиво приоткрыла рот.
— Эх, как мы с тобой заживем!.. Меня скоро, может, руководителем полетов назначат. Будем на вахты вместе ходить. Годика три еще поживем здесь, за это время на материке кооператив построим, — ты не волнуйся, кое-что я за эти годы успел скопить. Нарожаешь ты мне детей!.. — со смехом произнес Зыбунов и наклонился к Вале, прикоснулся губами к ее пылающим щекам. Она не отодвинулась, улыбаясь каким-то своим мыслям… И когда Зыбунов, обойдя стол вокруг, обнял ее, она лишь прошептала:
— Не надо этого, не надо…
Но осмелевший Зыбунов опрокинул ее на нары и, задыхаясь от волнения, искал губами ее губы, а рука его шарила по талии. Валя вдруг оттолкнула Зыбунова, повернулась на бок и, прерывисто дыша, сказала:
— Не трогай меня… У меня никого не было… Никогда…
Зыбунов некоторое время растерянно глядел на радистку, а потом повеселел и стал покрывать поцелуями ее мокрое лицо.
— Глупенькая… — бормотал Зыбунов. — Это ж только в Германии не порченых девок замуж не берут, а у нас как раз наоборот… Это ж хорошо, Валюшка, родная…
Он с облегчением чувствовал, как спадает нервное возбуждение, сердце застучало ровнее, тише. Радистка плакала счастливыми и глупыми слезами, и Зыбунов изо всех сил крепился, чтобы не заплакать вместе с нею.
Ночь напролет они пролежали рядом на нарах, не раздеваясь, и рассказывали друг другу, как счастливо заживут вместе, после того как сыграют свадьбу, а сыграть ее наметили под Новый год, и заснули лишь под утро, когда пурга уже разыгралась не на шутку. Валя легла спать на свои нары, Зыбунов — на свои. Долго ворочался, поглядывая в темный угол, где ровно дышала Валя, вставал курить, надсадно кашлял и снова ложился.
Трое суток пурга со злостью швыряла в окна комья снега, назойливо стучала в дверь и ведьмой выла в печной трубе. Все эти дни пролетели незаметно в счастливой болтовне, приготовлении шашлыков из оленины, строганины и напитка «Кровавая Мэри» из спирта и томатного сока. Было весело, как во время отпуска — что хочу, то и ворочу, — жаль только, что из дома можно выйти не далее сортира, зато никто не мешал Зыбунову и Вале вдоволь наглядеться друг на друга, и целовались они почти непрерывно, пока не опухли губы.
На четвертую ночь Зыбунова разбудила Валя протяжным стоном. Он приподнялся на локте, вглядываясь в темный угол.
— Ты чего, Валюш?..
— Валера, помоги-и… — сдавленно прошептала радистка.
Вскочив с нар, Зыбунов босиком подбежал к ней.
— Что, что с тобой?
— Не знаю… Живот…
Она опять застонала, и Зыбунов перепугался. Потом он ощутил, как быстро стынут ноги на холодном полу, заботливо поправил шкуры, прикрывавшие Валю, и побежал одеваться, торопливо приговаривая ласковым голосом:
— Ничего, ничего, сейчас все пройдет… Все пройдет…
Помощи ждать неоткуда. А может, оно так-то и лучше, никого посторонних не будет, никто ничего не узнает, сами, по-семейному, как-нибудь разберемся. Печку сейчас расшуровать, чайник поставить… Где-то под нарами грелка должна валяться, кто-то в ней спирт привозил, а теперь вот сгодится по прямому назначению, и через часик все пройдет. Никто не узнает. А потом можно будет доложить, что «во вверенном мне аэропорту на озере Олений Глаз никаких происшествий не случилось»…
— Ты потерпи, потерпи чуток, Валюша… Оттаявшие поленья влажно поблескивали, и Зыбунов решил плеснуть в топку кружку бензина, затем кинул туда спичку. Грозно и протяжно загудело пламя, затрещали сырые дрова.
— Сейчас, Валечка, сейчас…
Найдя себе дело, Зыбунов на какое-то время отвлекся от неприятных мыслей — рубил дрова, заталкивал крупные щепы в топку, суетливо убирал со стола остатки вчерашнего пиршества, мимоходом съел окаменевшие куски подгоревшего шашлыка, запил холодным чаем. Потом опять забеспокоился. Все-таки ЧП. Это — выговор верный. Неприятности… Как все нескладно может получиться. О выдвижении на РП не мечтай, дай-то бог, чтоб из диспетчеров не выгнали. Если с двумя не смог справиться, как же доверить такому человеку целую смену?.. — Вот и грелка поспела! Сейчас всю боль мигом снимет…
Валя страдальчески морщилась и пыталась улыбнуться, но улыбка получалась жалкой, вымученной. Зыбунов напоил Валю горячим чаем, сам напился. Присел на нары, закурил, задумался.
Что же делать-то? Вызывать санрейс? А вдруг у нее это на полчаса? Подержит грелку, и все пройдет, а за ложный вызов самолета по головке не погладят…
И точно, минут через сорок боль поутихла. Валя смотрела на Зыбунова с благодарной преданностью. Он поцеловал ее в лоб.
День пролетел, будто в суматошном дурмане. К вечеру Вале стало совсем худо, началась рвота.
Ночью Зыбунов связался по рации с рыбаками и в осторожных выражениях начал объяснять ситуацию:
— Радист заболел, то есть временами наблюдаются приступы боли в животе… Если у вас будет возможность, привезите из ближайшего колхоза какого-нибудь медработника, как поняли?..
