В доме Хейшемов гости и хозяева разделились на две группы. Мужчины говорили друг с другом, и женщины – друг с другом. Мужчины говорили о работе, о своих машинах, о политической ситуации и о ценах. Женщины говорили о своих детях, о своих домах и о ценах. Примерно через час после прихода Пэм отправилась в ванную и вернулась со свежим слоем помады на губах.

К пятнадцати минутам одиннадцатого всем стало скучно. Но Алану и Пэм пришлось пробыть в гостях еще три четверти часа, иначе Хейшемы подумали бы, что они заскучали или поссорились перед приходом сюда, или волнуются за кого-то из своих детей. Точно в две минуты двенадцатого Пэм спросила:

– Который час?

Она сказала «который час», и это подразумевало, что, должно быть, уже поздно, а вот простое «сколько времени?» могло указывать на то, что время для нее тянется слишком медленно.

– Только что пробило одиннадцать, – ответил Алан.

– Боже мой, я и не думала, что уже так поздно… Нам нужно идти.

Комплекс Золушки, со сроком, смещенным на час, действовал во всем Наделе Фиттона. Вечеринки заканчивались в одиннадцать. Однако не было никакой причины для того, чтобы уходить домой в одиннадцать. Было непонятно, почему нельзя остаться на всю ночь: никто не стал бы скучать по ним и даже не заметил бы, что их нет дома, и никому не повредило бы, если бы на следующий день они проспали до самого обеда. Но они ушли в одиннадцать и через пять минут были дома. Папа уже был в своей комнате, Джиллиан – в ванной. Где был Кристофер, оставалось только гадать. Вряд ли он вернется домой до часу или двух. Это не волновало Пэм.

– С мальчиками все иначе. – Алан слышал, как она объясняла это Гвен Мейнард. – О мальчиках не приходится тревожиться так, как о девочках. Я настаиваю, чтобы моя дочь возвращалась домой к половине одиннадцатого, и она всегда дома к этому времени.

На бортиках ванны после Джиллиан осталась кайма грязной мыльной пены, а на полу – куча влажных полотенец. Она включила в своей спальне панк-рок, и Алан жалел, что ему не хватает храбрости выключить электричество во всем доме одним щелчком рубильника. Он и Пэм лежали в кровати, в залитой ярким лунным светом спальне, и оба притворялись, что не слышат грохота музыки. Наконец шум утих – вероятно, кассета докрутилась до конца, а Джиллиан к тому времени уже заснула.

Полная тишина. Алан, сам не зная почему, вспомнил тот эпизод из книги Мэлори, где Ланселот лежит в постели с королевой и слышит, как под дверь пришли четырнадцать рыцарей.

«Госпожа, не найдется ли здесь, в ваших покоях, каких-нибудь доспехов, чтобы мне прикрыть мое тело?»[19]

Мог ли он сам когда-либо проявить подобное безрассудство? Такую гордость и отвагу? Потребуется ли это когда-либо от него? Глаза Пэм были широко открыты. Она смотрела на отблески лунного света на потолке. Алан решил, что надо бы заняться с нею любовью. Они не делали этого уже две недели, а сейчас ночь субботы. Далеко в Стоук-Милл часы на церкви пробили час ночи. Чтобы все обязательно получилось, Алан изо всех сил представлял себе черноволосую девушку, пришедшую в банк, чтобы получить дорожные чеки для поездки в отпуск в Портофино. О чем фантазировала Пэм, он не знал, но был уверен, что о чем-то она все-таки фантазирует. Мысли об этом создавали у Алана странное ощущение, хотя в данный момент он гнал эти мысли прочь. Ему казалось, что в постели находятся не они, а вымышленные ими люди, так что на самом деле это не он занимается любовью с Пэм, а черноволосая девушка занимается любовью с мужчиной, пришедшим снять показания счетчика.

Хлопнула входная дверь – Кристофер вернулся домой и, не стараясь даже ступать потише, протопал вверх по ступеням. «Госпожа, не найдется ли здесь, в ваших покоях, каких-нибудь доспехов?»

Его усталое тело завершило свою работу, и Пэм вздохнула. Это был последний раз, когда он занимался с ней любовью, и, знай он об этом, возможно, приложил бы куда больше усилий.

Комната Марти Фостера в Криклвуде располагалась на верхнем, третьем этаже здания. Она была довольно большой, как обычно такие комнаты, и из нее вела дверь в кухню. В комнате было два створчатых окна, выходящих на улицу, и еще одно окошко – в кухне. Марти так и не смог открыть ни одно из этих окон с тех пор, как поселился здесь, да не особо-то и старался. Он спал на двухместном матрасе, брошенном прямо на пол. Еще в комнате были кушетка и раздвижной стол, испещренный белыми кругами от чашек с кипятком и сигаретными подпалинами, а также пара разболтанных стульев эдвардианских времен, и ковер, украшенный розовыми розами и бурыми кофейными пятнами. На окнах висели коричневые хлопчатобумажные занавески, и при попытке их сдвинуть в воздух взлетали целые облака пыли – словно клубы дыма. На кухне находились газовая плита и раковина, еще один раздвижной стол и книжный шкаф, в котором хранились продукты. Никто не прибирался в этом жилье уже несколько лет.

Этот дом одной стеной примыкал к соседнему в ряду однотипных зданий, выстроившихся вдоль улицы, и замыкал их строй. В одной из комнат по соседству с Марти – в той, что смотрела на боковой вход, – жила девушка-ирландка, а другую уже много лет занимал глухой старик по фамилии Грин. Между комнатой ирландки и верхним пролетом лестницы располагался туалет. Полудюжина ступенек вела вниз, к ванной комнате, общей для всех жителей верхнего этажа, а затем основной пролет уходил вниз, на второй этаж, где снимали квартиру рыжеволосая молодая женщина и мужчина, которого она называла «дружок». Первый этаж занимала чета, отсутствовавшая целый день – их никто никогда и не видел. Возле двери ванной комнаты висел телефон-автомат.

В субботу Марти позвонил с этого телефона в контору по прокату машин в южном Лондоне, именуемую «Релиакар ренталс», – идея угнать автомобиль была в итоге отметена. Нельзя ли взять напрокат маленький автофургон – скажем, минивэн – в девять часов утром в понедельник? Ему ответили, что можно, конечно, но не будет ли он добр сообщить свое имя и не принесет ли с собой водительское удостоверение? Марти назвал имя, указанное в удостоверении, которое он держал в руках. Эти права, выписанные на имя некоего Грэма Фрэнсиса Коулмана из Уоллингтона в Суррее, были действительны до 2020 года, и Марти позаимствовал их из кармана куртки, которую ее владелец оставил на заднем сиденье «Аллегро» на парковке кинотеатра. Марти знал, что когда-нибудь это удостоверение ему пригодится. Затем он позвонил в Кенсингтонскую общину и спросил Найджела насчет денег. У того оставалось всего шесть фунтов из тех денег, что он одолжил у своей матери, а его социальное пособие должно было поступить только в среду, но он сделает все, что сможет.

Найджел усвоил хорошее правило: всегда говорить всем одну и ту же ложь, поэтому объявил своим безразличным сотоварищам по жилью, что отбывает в Ньюкасл на пару недель. Никто не сказал «удачной поездки», «пришли нам открытку» или что-нибудь в этом роде. Такое у них было не в обычае. Одна девушка спросила – не против ли Найджел в таком случае, если Саманта на это время займет его комнату? Найджел углядел в этом свой шанс и поинтересовался, не внесет ли она тогда арендную плату. Последовал вялотекущий спор, в результате которого никто не стал сильно возражать, чтобы Найджел взял десять фунтов из жестянки, где жильцы общины держали деньги для уплаты за жилье, свет и тепло, – с условием, что в конце месяца он вернет эти деньги.

С шестнадцатью фунтами в кармане Найджел упаковал большинство своих вещей в рюкзак, который взял у матери Саманты, и в чемодан, который давным-давно позаимствовал у собственной матери. Выйдя из дома, он сел на автобус до Криклвуда. Дом, где жил Марти, стоял на улице между Чичели-роуд и Криклвуд-бродвей и все еще сохранял дух несколько выцветшей респектабельности. Летом большие раскидистые деревья – липы, платаны и каштаны – делали это место прохладным, тенистым и даже слегка таинственным, но сейчас это были просто голые деревья, которые выглядели так, словно на них никогда не росло ни единого листочка и никогда не будет расти. Напротив дома располагалась церковь, и Найджел не видел, чтобы ее когда-либо кто-то посещал, а на углу улицы находилась прачечная, писчебумажный и продуктовый магазин и лавка с деликатесами. Он нажал на кнопку звонка Марти, который был самым верхним в ряду звонков на двери, и Марти спустился вниз, чтобы впустить приятеля.