Санча угрюмо глянул в мою сторону. В его взгляде можно было прочитать ревнивую злобу: «И чего расспрашиваешь, когда я уже здесь и все узнал?» Донгурак перехватил этот взгляд, ответил сквозь зубы:

— Зачем повестка, какой доклад?! Народ соберется на лугу, я открою собрание — и все. А потом пусть говорит, кто хочет. Тут ничего нет сложного.

Санча кивнул в знак согласия.

В это время пришел Богданов. Он посоветовал послать людей по аалам и собрать всех, кто еще не подъехал.

— Ждать будем — день потеряем.

Невозмутимость Богданова, как я заметил, поразительно действовала на высокомерного и вспыльчивого Санча. Он не только не возразил, но с жаром стал уговаривать Донгурака поторопиться с началом собрания.

…К полудню подъехали араты из самых дальних аалов.

— Будем начинать! — решил Донгурак.

Он и его помощники кричали наперебой, махали руками, подталкивая нерасторопных.

— Ближе, ближе друг к другу!

— Тесней! Места не хватит!

Солнце стояло над головой. Было жарко. Мы с Богдановым уселись в кругу, среди аратов.

Позади я услышал:

— Проклятые собрания! Хлеба созрели, самое время жать. К зимовке надо готовиться. Дел по горло, а тут…

— И не говори, старина! Я хотел остаться, да не вышло. Сказали, надо обязательно быть…

На середину круга вышел Донгурак. На нем был шелковый красный халат, перехваченный желтым поясом с серебряной цепочкой, и идики на толстой подошве.

В кругу зашумели. Кое-кто вскочил, чтобы лучше его разглядеть.

Донгурак откашлялся, заговорил высоким женским голосом:

— Дорогие граждане! По поручению Улуг-Хемского хошунного комитета партии объявляю одиннадцатое собрание классовой борьбы открытым. Председателем собрания, как и раньше, буду я. Кто против? Никого нет? Вот и правильно. И не должно быть! — Он обвел взглядом круг.

Никто не проронил ни слова. Должно быть, все уже привыкли к тому, что Донгурак командовал на собраниях.

— Товарищи-граждане! — взвился еще выше голос секретаря. — Идет девятый год нашей революции. Но за это время все еще не полностью утвердились права аратов. Баи все еще держат скот в своих руках. Батраки работают на них бесплатно. Ламы читают свои священные книги, шаманы камлают и гремят бубнами. Можем ли мы дальше это терпеть? Нет! А еще у нас, товарищи-граждане, остались проклятые пережитки темного прошлого. Еще многие из вас имеют косы! Позор, товарищи-граждане!

Секретарь распалился и, срывая голос, выкрикнул:

— Не нужны косы! Эй, Лопсан, где ты? Давай ножницы. Режь мне косу — остаток темного прошлого!

Из толпы вышел плечистый пожилой мужчина.

Донгурак расставил ноги пошире, раскланялся во все стороны, будто его собирались казнить, нагнулся, упер руки в колени, закинул за спину косичку-кежеге, перевитую ленточкой, конец которой только что украшал его грудь.

— Режь, Лопсан! Скорее режь!

Лопсан медленно подошел к склонившему голову секретарю, приподнял толстыми пальцами жиденькую косицу и одним взмахом ножниц отхватил ее. Он подержал кежеге тремя пальцами, как держат за хвост пойманного суслика, встряхнул и бросил в круг.

По лугу прошелестел встревоженный шепот. И сразу же стало тихо-тихо.

Презрительно взглянув на отрезанную косу, Донгурак прокричал:

— Все видели?! Я в борьбе с классовыми пережитками участвую не на словах, а на деле. Подаю вам пример. Кто ему последует?

Тишина уплотнилась. Круг сомкнулся еще теснее. У многих побледнели лица. Мой сосед — пожилой арат — выглядел таким несчастным, будто ему должны были снести голову. Мы переглянулись с Богдановым. Он только пожал плечами.

— Лопсан! Частып! Баян-Далай! Что же вы? Чего ждете? Ну!

На зов Донгурака поднялось с десяток молодцов. Подобрали полы халатов. Засучили рукава. Кинулись по кругу искать мужчин с косицами. Чик-чик под самый корень! Только ножницы щелкали.

Люди хватали себя за головы, ощупывая место, где только что росли с детства лелеемые кежеге.

Кое-кому удавалось вырвать отхваченную косицу и спрятать ее за пазухой. Были и такие, что, лишившись извечного мужского украшения, отхватывали кежеге своим соседям охотничьими ножами. Вот, мол, не мне одному позориться!.. С аратов лил пот. Подавленные, ошарашенные стремительностью происшедшего, они молча, с каким-то ожесточением курили, окутываясь клубами дыма.

Не все безропотно сносили это насильственное уничтожение «пережитков». Находились и такие, что, вскочив на коней, пускались наутек. Их настигали, валили на землю и с неистовым торжеством лишали косичек. Доходило и до драки, когда ретивые молодчики Донгурака, разгорячаясь, отхватывали косы и у женщин…

Собрание по классовой борьбе в этот день обсуждало, если это можно назвать обсуждением, только один вопрос, Донгурак был прав: пусть говорит, кто хочет! О чем говорить?

Команда Донгурака выглядела так, как будто одержала крупную победу в бою. Парни, возглавляемые Лопсаном, ходили, спесиво подбоченясь. На лугу, где почти до сумерек резали кежеге, чадили костры, несло волосяной гарью…

Поздним вечером у меня состоялся серьезный разговор с Донгураком. Секретарь комитета закинул ногу на ногу, упер руки в бока и, глядя мне прямо в глаза, высокомерно сказал:

— По-моему, я правильно провожу собрание классовой борьбы. Если ты считаешь нашу работу левым уклоном, то твоя позиция — правый уклон. Потому что ты не хочешь затрагивать привычки народа.

Переубедить его я не смог.

До зари над Шагонаром алело зарево костров. Араты объедались мясом. Возможно, они и не примирились с тем, что произошло. Но от обильного дарового угощения трудно было отказаться. Не часто приходилось беднякам есть досыта. А тут…

С утра началось общее партийное собрание.

Как и накануне, Донгурак снова вышел в центр круга. Скрестив руки на груди, он произнес речь:

— Товарищи члены партии! Мы вчера справились с первостепенной задачей — уничтожением кежеге. Это большое дело, товарищи! Дальнейшая наша задача — решить вопрос: сколько скота изъять у аратов и сколько оставить. Я посоветовался с людьми, и наше мнение таково: оставим каждой семье по двадцать пять голов. Вот мы и собрали вас, членов партии, чтобы решить этот вопрос. Нужно вынести сейчас единогласное постановление, чтобы объявить его на собрании классовой борьбы. Кто имеет слово по этому поводу?

Он присел на корточки и закурил.

Я нисколько не удивился, когда первым протиснулся в центр круга Лопсан, тот самый Лопсан, который накануне ревностнее всех исполнял приказ Донгурака.

— Дайте я скажу несколько слов. — Он шумно высморкался. — Правильное предложение поступило: оставить по двадцать пять голов, а остальное отобрать. И никаких разговоров! У меня все.

— Можно мне? — Не дожидаясь разрешения, прямо с места заговорил молодой арат. — А по-моему, неправильно предлагает секретарь Донгурак. И Онгар-Лопсан зря его поддерживает. Мы еще не тронули Сонам-Байыра, у которого тысячи голов скота. У Бай-Хелина еще больше! Почему надо брать по пятьдесят — шестьдесят овечек у того, кто их вырастил собственными руками, и оставлять тысячи бывшим тужуметам и баям? Я против!

— Кто это? — спросил я у соседа.

Оказалось, что молодого арата зовут так же, как нашего шофера, — Дажи. Слушая его, многие согласно кивали головами.

Нельзя было терять такой момент, и я вышел на круг. Я прямо сказал, что руководители хошуна искажают линию партии и дают оружие в руки врагов революции. Разве в кежеге дело? Когда араты научатся грамоте, они сами разберутся, нужно им или не нужно отращивать косы. А сейчас наши враги закричат, зашепчут: сегодня вам отрезали косы, а завтра снимут тувинскую одежду, а после и жен отберут… И предложение товарища Донгурака об изъятии скота у аратов тоже вредно для дела революции, Если мы его примем, то признаем всех аратов феодалами. И еще я сказал, что не годится под видом собраний классовой борьбы отрывать от работы на много, дней трудовой народ и не годится резать народный скот. От имени ЦК я потребовал прекратить это.