— По-русски читать и писать умею.
— Русская грамота — вещь хорошая… — Он нахмурился. — Но дела-то у нас ведутся на монгольском языке. Как же с тобой быть?
— Научусь, Надеюсь, вы мне поможете.
— Так-то так, — промямлил мой новый начальник, и лицо у него стало непроницаемым, точно у каменной бабы. — Но я просил в Центральном Комитете умелого работника, а мне послали неграмотного ученика…
Я пошутил:
— Вы знаете монгольскую грамоту, — я русскую. Что же тут плохого? А по-тувински мы оба неграмотные.
— Ладно, нечего спорить. Послали и послали. Пойдем, покажу, где будешь работать.
Он провел меня в комнату, перегороженную тонкими неоструганными досками. В ней стояли стол и две табуретки.
— Это и будет твой кабинет.
— С чего же мне начинать?
— Ээ, с работой не торопись. Нашу комиссию учредили шесть месяцев назад, а никто еще не указывал, что делать. — Данчай-оол подмигнул и неожиданно запел:
К чертям дела-делишки -
Спокойней дни пройдут.
А денежки-харчишки
От нас не убегут.
Глава 7
В родном аале
А делать было решительно нечего.
Видя это, я отпросился на несколько дней и верхом на коне отправился по уртелям — ямским перегонам, на которых можно было менять лошадей, — к родным, в Терзиг и Мерген.
У Хан-Бажи переправился на пароме через Каа-Хем, в устье Бурена сменил коня. Отсюда той же дорогой, по которой в 1921 году пешком шел за наукой, тихой рысью направился вверх правым берегом реки.
По обе стороны дороги хлеба дошли, как у нас говорят, до спелости белого сыра, и кое-где араты уже орудовали серпами. Я жадно всматривался в очертания Кундустуга, Копту-Аксы, Сарыг-Сепа…
Внешне аалы и селения в долине Каа-Хема выглядели точно такими же, как и прежде. Но стоило присмотреться пристальнее, поговорить со встречными людьми, как обнаруживались разительные перемены в жизни аратов и оседлых крестьян. Все поля и пастбища Чолдак-Степана, Мелегина, Маслова и других богатеев перешли в руки их бывших батраков, объединившихся в товарищества по совместной обработке земли. Из-за Саян им привезли косилки, жнейки, сноповязалки. Не добравшись до моей Мерген, я свернул к тозовцам. Елизаров, Спрыгин и другие бывшие партизаны, завидев меня, оставили работу, сошлись у дороги.
— Оо, земляк! Откуда взялся! Когда объявился? Вырос ты, брат, не узнать.
Я сбивчиво рассказал. Земляки были ненасытны в расспросах. Наконец удалось и мне спросить их о жизни.
— Видишь, — ответил Елизаров, — вместе работаем.
— Начинаем жить по учению Ленина, — подхватил Спрыгни.
Он хлопнул меня по плечу и, слегка заикаясь сказал:
— Вот кончил ты учиться, приехал. А не лучше ли тебе, паря, остаться у нас? А? Вступай в ТОЗ!
— Чего уж лучше! Если ЦК разрешит, я готов к вам приехать. А примете?
— Кого ж тогда еще принимать? — усмехнулся Елизаров. — Помним, поди, как мальчишкой работал. Сам-то не забыл крестьянскую работу?
Я схватил грабли и вместе со всеми зашагал на скошенную полосу. Работалось легко.
— Подавай заявление. Возьмем, — твердо сказал Елизаров, когда позвали на обед.
На стане собралось много знакомых. Все узнавали меня.
— Точенька приехал!
— Насовсем? Насовсем вернулся-то?
Я уверенно отвечал:
— Насовсем. Буду работать в Туве.
За обедом я снова рассказывал об учебе в Москве. На душе было радостно. Не хотелось расставаться со старыми друзьями, но пора было в путь.
Вскоре я был в Усть-Терзиге.
Привязав коня к изгороди Вериного дома, я зашел во двор и поднялся на крыльцо. В комнате сидели Наталья Васильевна и совсем взрослая девушка, в которой я с трудом узнал ее младшую дочь Настю.
— Здравствуйте, Наталья Васильевна! Здравствуй, Настя!
— Здравствуй… Чей будешь?
— Да вы что, Наталья Васильевна? Как старый Севастьян, не узнаете своего друга-крестьянина! — припомнил я ее любимое присловье.
Нет, не узнавала.
Я назвал себя.
— И точно ты! Подойди-ка поближе.
Она схватила мою голову и несколько раз поцеловала в лоб. Краем платка утерла глаза, села.
— Как живете? Как здоровье, Наталья Васильевна?
— Спасибо. Видишь — вдвоем с Настей остались. Данилка давно обзавелся семьей. Ваньша тоже взял жену — Лубошниковых девку. Знаешь, поди? Отделился. И Вера с нами теперь не живет. Понесло ее мужика от добра добро искать… Давно уж как уехали…
Она снова приложила платок к глазам. За эти годы Наталья Васильевна очень постарела. Лицо ее побледнело, покрылось морщинами. Спина согнулась. Раньше у нее была походка всем на диво, а теперь в руке палочка…
Я искал вокруг хоть какие-нибудь следы юности, но все изменилось.
Выросли мои сверстники, обзавелись семьями, пошли своими дорогами. Здесь, в Усть-Терзиге, где снова встретил я Верину мать и ее младшую сестренку, даже воздух будто потускнел, а стены домика стали чернее. Светлыми остались только воспоминания о Вере, о дружбе с нею.
Прощаясь, я сказал Наталье Васильевне:
— Передавайте привет всем, с кем я не встретился. Спасибо вам за все!
— Не за что. Тебе спасибо, заехал, не забыл… Рос ты на моих глазах — и вот уже мужчина. Дай тебе бог хорошую работу!.. Подойди-ка, я поцелую тебя. Я уже старуха — все может случиться…
Я вспомнил расставанье с моей матерью, расставанье с Верой. Мужчина-мужчина, а все-таки выбежал я на улицу как можно быстрее, чтобы не разреветься. Торопливо вдел ногу в стремя.
К ночи я был у Арыг-Бажи. Вот и старая лиственница-шаманка! На месте. Ее окружила целая стайка молодых деревьев А все равно я ее узнал. Все равно!
Оставив коня у коновязи, я зашагал к юртам.
Девочка с косой, белолицая, длинноногая, выбежала из низенькой избушки, стала всматриваться в меня.
— Здравствуй, Сюрюнма! — я привлек ее к себе, поцеловал ее волосы.
Она ничуть не удивилась.
— Здравствуй, дядя! — ответила, чуть заикаясь. — Мама и дядя в поле. Скоро придут.
Мы вошли в избушку. Нет, ничто не напоминало здесь детства. И следа не осталось от старого нашего чума. У задней стены стояли красные сундучки с узорчатой позолотой, а рядом шкафчик для посуды. В углу, как у русских крестьян, была печка. На ней лежал испеченный хлеб, накрытый полотенцем.
Пока я вынимал вещи из мешка, сбежались соседские ребятишки. Среди них оказались и мои племянницы. Я раздал им конфеты и печенье.
Сюрюнма деловито разожгла огонь, поставила кипятить чай. Здорово повзрослела маленькая! Косичка выросла. Бусинки в ней. Очень стала походить Сюрюнма на своего отца — Данилу Потылицына: такая же светлоголовая, с большими серыми глазами.
Пока девочка угощала ребятишек, вернулась домой Албании. Остановилась у входа, и не то смеется, не то плачет. Пошатнулась, повисла на моих плечах.
— Как ты вырос! Крепкий стал… А одежда, как у саита!.. Бог мой, как же хорошо, что ты приехал!
Я спросил ее о здоровье.
— Чуть не померла я, сынок. Едва-едва поправилась.
Я стиснул зубы, отвернулся.
— Ну, да это все прошло, — подбодрила меня сестра. — Лучше поговорим о новом. Оо, как много ты нам подарков привез!
Албанчи завладела моим мешком и принялась потрошить его.
— Зеленый чай — очень кстати… А то у нас совсем мало осталось — ты угадал. И табак нужен. О-оо, далемба! Обновим наши халаты… Шелковый платок — Кангый его отдадим. Гребешки — Сюрюнме и Будуней. Хорошо, хорошо… Топор и перочинный ножик братьям пригодятся. Пежен и Шомук сейчас придут. Обрадуются! Ну, а мешок под зерно пойдет…
Мне стало совсем хорошо от того, что сестра осталась довольна подарками и ловко поделила их между всеми.
Весть о том, из Кызыла приехал земляк, быстро разнеслась по Терзигу. Собрались все близкие и дальние родственники.
