– Значит, она за тебя вот вышла замуж? – удивленно подняв брови, сказал Ребус.

Букорев сидел как на иголках.

Наконец Ребус взял со стола бутылку минеральной воды, налил в свой фужер, затем в фужер Букорева и сказал:

– Ладно. Благодари жену, с тебя я за охрану ничего брать не буду. Живите себе на здоровье. Доставай ручку и записывай адрес. В том районе у меня все схвачено, тебя никто не тронет.

Так и стал Константин Иванович бизнесменом.

Таким-то образом он и основал агентство недвижимости «Граунд+», куда устроился на работу длинноволосый блондин среднего роста и среднего сложения Владимир Осташов, который, сидя перед компьютером, мысленно задался вопросом о происхождении «хренова фирмача».

Устав от сидячей погони то за квартирами, то за клиентами, Владимир закрыл глаза. В кромешной тьме перед ним возник синий прямоугольник. Похоже, экран монитора, в который он напряженно глядел последние три часа, крепко отпечатался в его сознании. Воображаемый прямоугольник, помедлив немного, начал скачкообразно уплывать в черную бездну – мираж то исчезал, то затем возникал вновь, но уже оказываясь на большем расстоянии. Двигаясь таким, пунктирным, образом, фантом постепенно превратился в точку, а затем мгла окончательно поглотила его и стала беспросветно черной.

Сначала была тьма. Глухая, кромешная, тьмущая темень.

Затем раздался легкий пластмассовый щелчок, и в бескомпромиссном мраке открылся, словно люк, идеально ровный прямоугольник, заполненный видом обычного московского неба, кое-где чистого и синего, а кое-где пузырящегося облаками. Прямоугольник несомненно был порождением современной оптической техники. Об этом говорили зеленые суставчатые цифры, которые откуда ни возьмись появились на черном фоне под лоскутом неба. А кроме того, по правую и левую сторону от центра прямоугольника помещались две тонкие квадратные скобки, как бы сообщавшие, что в них должно быть взято главное содержание кадра.

Через несколько мгновений прямоугольное окно в небеса стало медленно опускаться, облака в нем тронулись и неспешно поплыли вверх, и вскоре в обрамлении торжественно воспаряющей небесной ваты в кадре появился жирный сизый голубь, который с меланхоличным видом сидел на какой-то темной поверхности.

Отняв от лица громадный профессиональный фотоаппарат, молодой мужчина откинул со лба прядь русых волос и ласково глянул на могучий объектив. Тот в свою очередь, как бы в качестве алаверды, сверкнул ему выпученным стеклянным оком.

Бесспорно, они были созданы друг для друга. Во всяком случае, вместе они – этот не для баловства произведенный, усыпанный кнопками и переключателями фотоаппарат «Canon» и молодой человек в белоснежной сорочке и легком песчаного цвета пиджаке, который не скрывал его атлетического сложения, – вместе они смотрелись очень гармонично.

Мужчина поправил на плече лямку черного кофра и, с неохотой оторвавшись от лицезрения фотоаппарата, поднял голову и устремил невооруженный взгляд в ту сторону, куда минуту назад он смотрел через видоискатель.

Фотограф стоял на Тверской улице, спиной к пустующей витрине, а перед ним, за двусторонним потоком автомобилей, высился памятник Владимиру Маяковскому.

Каменная фигура стихотворца напоминала собой парусом выгнутую пятиконечную звезду. Хотя свободного пространства на площади было достаточно, казалось, что поэту этого простора мало, что он рвется на волю. В общем, Маяковский (как, очевидно, и задумывал скульптор) весь был – порыв, весь – бунт и презрение к сдержанности. Дело портил только пошлый голубь, который зиждился на голове бунтаря и выглядел, с учетом идеи памятника, особенно непотребно. Глупее здесь смотрелась бы, наверно, лишь ржавая консервная банка с той же помойки, откуда, надо понимать, прибыл и сам пернатый филистер.

Мужчина еще раз навел телескопический объектив на голубя, но на этот раз взял его крупным планом. Голубь отчего-то забеспокоился. Он начал дергать головой, выставляя вперед то правый, то левый глаз, как будто пытался приложиться к незримой замочной скважине. Голубь словно чувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает, но никак не мог разобрать кто.

– Голуба, а я тебя вижу, – сказал фотограф и усмехнулся.

Он опустил фотоаппарат, вновь с гордостью посмотрел на объектив и огляделся по сторонам, словно призывая окружающих в свидетели чуда. Однако спешащие мимо пешеходы ничем, кроме вскользь брошенных взглядов, эту диковинку фотографической техники не удостаивали. Одна девушка, правда, улыбнулась, однако эта застенчивая улыбка была адресована скорее самому молодому человеку, чем его фотоаппарату. Как бы то ни было, русоволосый атлет мгновенно оценил ситуацию и скороговоркой обратился к девушке:

– Богиня, давайте я сниму вас. Меня зовут Василий, а вас как зовут!

Он осведомился об имени девицы именно таким, утвердительно-восклицательным тоном. Незнакомка, на ходу оглянувшись, еще раз улыбнулась, однако ни на секунду не задержалась.

– Девушка, я купил новую фотокамеру, и самый первый кадр должен быть прекрасным. Девушка, попозируйте.

Он сделал несколько шагов вслед за ней, но вдруг остановился и посмотрел на часы. Потом навел фотоаппарат на ножки удаляющейся незнакомки, несколько секунд понаблюдал, как при каждом шаге плотная ткань короткой юбки мерно похлопывает ее по восхитительным ножкам, а затем, так и не сделав снимка, еще раз посмотрел на часы, деловито отсоединил объектив от тела фотоаппарата, уложил и то, и другое в кофр, развернулся и пошел в противоположную сторону.

Через пять минут он уже был за спиной Маяковского. Не обращая больше внимания на памятник, фотограф бодро шагал по направлению к гостинице «Пекин», облик которой соотносился со столицей Китая (или хоть с чем-то китайским) разве только по ассоциации – желтым цветом наружного покрова.

Большая Садовая, как всегда, кипела суетой и пеной буден. В несколько рядов неслись туда и обратно автомобили, вспыхивая иногда ослепительными солнечными бликами. По тротуарам тянулись нескончаемые вереницы обгоняющих друг друга пешеходов. Все торопились, все были заняты своими хлопотами и заботами.

И некому было полюбоваться неизъяснимой прелестью Тверской или Садового кольца. Некому было застыть в восхищении перед видом плавно закругляющихся улиц, которые существовали в странном двойственном обличье. Действительно, на первый взгляд, это была классическая, известная любому москвичу коллекция зданий. Но стоило присмотреться внимательнее, и взору открывалась совсем иная, потрясающая картина.

В ярком свете дня здания оказывались трансформированными до неузнаваемости. Солнце по своей прихоти меняло формы и внешность улиц, густо забеливая лучами одни фрагменты домов и причудливо дополняя другие кубами, тетраэдрами и прочими фигурами, выполненными из добротной, плотной тени. Причем теневые конструкции, вмонтированные в арки и ниши зданий, казались не менее прочными и значительными деталями архитектуры, чем балконы, эркеры, колонны.

Я думаю, будь Маяковский жив, эта картина ему наверняка понравилась бы. Более того, думаю, что если в наше время его мятежная душа, бродя по миру, иногда наведывается в Москву, то на постой она останавливается, скорее всего, именно здесь. Поселяется внутри памятника, который напоминает собой выгнутую парусом звезду, и тогда каменная статуя становится одушевленной. И Маяковский наблюдает, как день течет по руслам улиц, меняя берега, вымощенные величественной московской архитектурой. И возможно, вдохновляясь увиденным, он пытается декламировать какие-то новые, только что сочиненные стихи. Пытается сказать нечто никем не знаемое. Пытается прокричать… Но тщетно. Не подчиняются ему и скованы немотой каменные уста. И безмолвствует футурист, прорвавшийся в будущее.

А может быть, все обстоит совсем иначе. Может быть, он не молчит – говорит, но только некому услышать его на шумном, сутолочном перекрестке Тверской и Садового кольца. Как некому застыть в восхищении перед волшебным видом широких, плавно закругляющихся улиц.