Он прошел до конца Куликовскую улицу, свернул на Скобелевскую. Через час или около того пути, он, немного запыхавшись от спешки, а более от волнения, уже приближался к храму. Деревянной церкви, так похожей на ту, что осталась в его родном селе, так похожей на ту, что он сжег на Воронежской… может быть поэтому?

Возле церкви стояла толпа. Бездвижная, немая, глухая. Безразличная ко всему. Он ждал ее, давно уже ждал. Прошел мимо, старательно огибая, на сей раз на него только смотрели, не делая никаких попыток приблизиться. Женщины, мужчины самого разного возраста, в толпе он увидел даже детей. Тем страшнее было это воинство, тем жутче была казнь, ожидающая его.

Отца Дмитрия передернуло, едва он повернулся к толпе спиной, чтобы взойти на покосившиеся ступеньки и снять взломанный замок. Как и все другие эта церковь тоже была разграблена, разорена самым варварским образом, будто кто-то некогда мстил лично ей, Богородице, за некогда причиненные унижения. Когда батюшка первый раз увидел иконы, которые не смогли выломать из иконостаса, но сумели замазать собственным дерьмом, его едва не стошнило. Эта ненависть была сильнее его. Сильнее во всех смыслах. Зародилось желание омыть лики Богоматери, с трудом он подавил в себе это чувство; лишь чуть разобрал хлам, да проложил безопасный ход к окошку, откуда он мог спрыгнуть, обежать церковь и запереть нечисть Господню, предаваемую огню во имя Его.

Неожиданно он вспомнил об истории происхождения матерной триады, пожалуй, самого известного выражения, произносимого по любому поводу едва ли не всяким, кто владеет или хотя бы знает русский язык. В той статье, которую, как он сейчас вспоминал с ухмылкой, читал с внутренним содроганием, утверждалось, что данная триада произносилась язычниками с намерением оскорбить Христа и именно его мать, ничью больше. Помыслив тогда над этим, он покрылся ледяным потом, взмок разом, будто его макнули в Ледовитый океан. Сейчас, вспомнив, он только усмехнулся недобро. И разыскав припрятанные канистры, стал щедро кропить наос, царские врата, иконостас, образа на стенах, все вокруг. А затем впустил мертвенную толпу, медленно затекавшую внутрь, заполнявшую пространство наоса, подобно болотной жиже. Какое-то бульканье донеслось из рядов вошедших, отец Дмитрий содрогнулся всем телом, но тут же взял себя в руки, запах керосина немного успокаивал, сказал,  мертвым людям, что во избежание прибытия зомби он закроет их снаружи, для пущей безопасности, какое-то пыхтение, гудение было согласным ответом ему; он бросил зажигалку на кучу поломанных икон и разорванных святцев, ненужных риз и стихарей и выбрался наружу.

Церковь занялась разом, почти мгновенно. Почти так же, как и в прошлый раз. Отец Дмитрий отошел на безопасное расстояние и со странной улыбкой на лице перекрестил запылавшее здание. И в тот же миг из него донесся страшный жуткий непередаваемый вопль.

Он вздрогнул, подпрыгнув от неожиданности. Вопль повторился. До него донеслась речь, как раз та самая матерная триада, о коей он размышлял, внове глядя на лик Богородицы. Он отшатнулся, едва не потерял равновесие. Церковь запылала жарко, затрещала, зашипела, забулькала – и тут же дверь закачалась под ударами, к ней подбежало несколько человек, еще миг и она снесена, выворочена вместе с косяком; наружу стали выбегать, выскакивать люди, оглядываясь в поисках священника.

Ноги сделались ватными. Отец Дмитрий замер на месте, будто одно это сделало бы его невидимым, а заодно и неуязвимым.

– Все равно вы все мертвы, – прошептали его губы. В то же мгновение его увидели. Истошные вопли, среди которых весьма жалко прозвучало: «Стойте! Остановитесь!». Он по-прежнему не мог сдвинуться с места. Будто прикованный, будто стоящий перед стеной. Послышались выстрелы, вроде бы далекие, какие-то несерьезные. Но и их хватило: в тело батюшки дважды ударило молотом, он покачнулся, наклонился и упал навзничь.

«Стойте!», прозвучало отчетливее. Торопливый шум шагов, ближе, ближе. Ему не хотелось открывать глаза, он с трудом заставил себя это сделать.

Подле него находились несколько человек. Вовремя, как ни странно, прибыла милиция, оттесняя толпу от места падения и понося ее в ответ на требования добить все той же триадой, сколько уж сотен лет люди поносят Богородицу, подумалось ему нежданно, сами не замечая того, не понимая, не осознавая своих слов – и ходят к ней с надеждою и болью, искренне жаждая любви, покоя и утешения.

К нему смог пробиться некто в бутафорском наряде жреца неведомой религии. Отец Дмитрий закрыл было глаза, но тут же открыл сызнова.

– Чего тебе, сын мой? – глухо спросил он, пытаясь сосредоточиться на молодом лице, пахнущем потом, грязью и покрытом двухнедельной щетиной

Склонившийся покачал головой.

– Зачем же вы так, батюшка? – мягко спросил он. – Зачем?

Отца Дмитрия передернуло: над ним склонялся еще один священник, совсем молодой, быть может, только принявший сан. Да что же это, неужто никогда не кончится?

Голова закружилась, неведомая прежде легкость объяла его и понесла, понесла в неведомые дали….

92.

Черная «Тойота» медленно вырулила с шоссе в поселок, шлагбаум перед ней поднялся беспрекословно, следующий кордон так же молча откозырял; внедорожник въехал на территорию поселка Ново-Огарево. Небольшой поворот, широкая дорога сворачивала к коттеджному поселку, от нее отделялся узкий ручеек асфальта, по которому и поехал внедорожник. Машина остановилась у еще одного поста, на этот раз водителю пришлось опустить тонированное стекло – резиденция премьер-министра охранялась особенно. Сам роскошный особняк, построенный в стиле загородных домов царской семьи, пустовал, поэтому не останавливаясь возле замка, «Тойота» проехала чуть дальше – к гостевому домику, мало чем уступавшему официальной резиденции.

Остановившись напротив крыльца водитель дважды посигналил. И после этого выбрался наружу, обошел внедорожник, недолго постоял, поглядывая в окна. Наконец, занавески дрогнули, дверь медленно открылась.

– Ну, здравствуй, – тихо сказала первая леди взошедшему на крыльцо Нефедову. – Как добрался?

– Здравствуй, Маша, – в том же тоне ответил он. – Все в порядке. Знаешь, я… – и замолчал на полуслове, а когда молчать не стало сил, продолжил: – Тут столько охраны нагнали, четыре поста проехал.

– Я знаю. Я ведь сама сюда добиралась.

– Не в Горки, – как бы случайно произнес Нефедов, тут же пожалев о сказанном. Резиденции «Горки-9» предназначалась ее мужу. Как и множество других резиденций, разбросанных в пределах необъятной России, появлявшихся как грибы, то здесь, то там, даже в неспокойном Дагестане, в далеком Владивостоке, всюду.

Но ни в одной из них не было ее. Она приехала в Ново-Огарево, к супруге премьера, с коей довольно быстро сошлась еще когда Пашков «всего лишь» руководил ФСБ. Теперь же Мария Александровна бывала у Раисы Сергеевны куда чаще, чем рядом с мужем. Особенно после трагедии.

Мария Александровна покачала головой.

– Я туда больше не ездок. Спасибо Рае, выручила. Иначе мне бы пришлось… даже не знаю, – про Питер она не сказала ни слова. Почему-то. Нефедов посмотрел на нее, но встретившись взглядом, тут же опустил глаза.

– Ты одна? – она кивнула. – А я, как видишь, снова к тебе.

– Денис просил?

– Нет. Я сам приехал.

– Я рада. Что не по его поручению. У тебя есть время, чтобы поговорить спокойно? – она напряженно вглядывалась в лицо Нефедова, пока тот не кивнул. И вздохнула облегченно. – Тогда проходи, чувствуй себя как дома. Как у себя дома, тогда… – могла и не продолжать, Нефедов понял ее с полуслова. Как понимал, верно, всегда, вне зависимости от того, далеко ли она была или близко, часто ли они виделись или раз в несколько лет.

Мария Александровна зарделась, как школьница и немедля вошла в дом, приглашая гостя следовать за собой. Сегодня она оделась просто: в белоснежные хлопковые брюки и жаккардовую рубашку-стоечку на молнии без рукавов, небесного цвета. Нефедов послушно шел анфиладой комнат, разглядывая развешенные всюду картины «малых голландцев», в особенности Ван Эйка,  и антиквариат викторианской эпохи. Одно с другим сочеталось плохо, но желание пустить пыль в глаза, видимо, преобладало.