– Я надеюсь затронуть как можно большую часть населения. Вы же знаете, народ бурлит. Так что я утром буду на Второй речке, затем на Некрасовском путепроводе, а после переберусь на Луговую. Ведь сколько времени прошло после прорыва, а нам до сих пор не могут ни внятно объяснить его причины, ни провести зачистку города. Больше того, у нас отняли нашу же армию, послав ее черт знает куда и вырубили «восьмерку», перлюстрируют почту, словом, делают все для того, чтобы никто в России вообще не узнал, что…

– Лаврентий Анатольевич, приберегите свой пыл до понедельника, – Дзюба смутился. – Он вам еще ой как понадобится. Что до освещения событий – я уже созвонился и пригласил обозревателя «Новой газеты», он прибудет сюда завтра, а так же журналистов с двух дециметровых каналов Европейской части России. Здесь же будет Би-Би-Си, Си-Эн-Эн, Фокс, и ряд других зарубежных средств телевещания. В Европе сейчас началась заварушка, так что их внимание мы особо не привлечем своими проблемами, а вот Англию и США, это да.

– И Японию, – тут же вставил Дзюба.

– Это само собой, японские журналисты будут куда раньше начала любого митинга и в куда большем количестве, нежели митингующие.

– Значит, будем делать митинг из них, – усмехнулся Лаврентий.

После разговора с Устюжным у него немного полегчало на душе, та тяжесть, что сдавила сердце при виде расстреливаемых мертвецов потихоньку уходила. Или просто притаилась до поры, до времени? Он позвонил Федору Ткаченко, начальник УВД снял трубку незамедлительно. Тоже словно ждал. Впрочем, он-то ждал, они еще с позавчерашнего дня договаривались. Объявив, что будет через четверть часа в условленном месте, Дзюба дал отбой, и на автобусе, чего с ним не случалось уже очень давно, добрался до Алеутской улицы. В дверях УВД его ждал старый знакомый, тоже из Уссурийска. В кабинете Ткаченко предложил чай с коньяком и варенье – все это было настолько несообразно цели визита Дзюбы, что поневоле заставило его принять предложение и минут пятнадцать ему следовать: вести беседу о временах молодости, вспоминать общих знакомых и дымить в открытое окно за которым неспешно собирались мощные тучи грядущего тропического ливня. Лишь когда чашки опустели, а бутылка ополовинилась, Дзюба приступил к делу. Поставил на стол кейс и, вздохнув, начал говорить о главном. Ткаченко не пошевелился, чтобы убрать кейс или хотя бы открыть его, он внимательно слушал, пристально глядя на собеседника. Лишь когда Дзюба закончил, и, недоуменно взглянул не собеседника, удивленный его реакцией, тот произнес:

– Знаешь, я своих увез в Японию. Давно, еще до прорыва, пятого числа. От греха подальше, как говорится. Потом увидел, что правильно сделал. Там на островах, правительство если и воюет, то с париями, мертвецов почти нет. Север, правда, неспокоен, но моя семья в столице, – он помолчал и добавил: – А меня по-любому после вашей акции выпрут на пенсию. Разгоню я вас, не разгоню: на тридцать тысяч и хоть ты что. Реформа, брат, она такая, нам пенсии только понижают, пока работаешь, сам себе создавай запас. Так что понимаешь, почему я так к тебе неравнодушен на новой должности? Ты одну выгоду имеешь, свободу слова, передвижений, как тебе угодно ее называть, я с этого другую.

– За мной постоянно следят, – напомнил Лаврентий.

– Не наши. ФСБ, может, но я команды не давал. Видимо, за это меня в отставку и выпрут числа двадцать пятого. А зато с сентября, дай бог, все наладится, одна дочь в колледж пойдет, другая в токийский университет иностранных языков. Она у меня способная. В любом случае, сколько бы там обучение ни стоило, голодать не будем. Я правильно понял? – Дзюба, потерявший ход мысли товарища, осторожно кивнул, никак не понимая, в чем причина задержки с кейсом. – Ну раз так, открой чемоданчик. Открой.

Лаврентий послушно открыл. Ткаченко пристально посмотрел на пачки, покачал головой.

– Серьезная сумма. Знаешь, Лаврентий, я ведь и так мог бы на все закрыть глаза, если бы ты попросил, – он хмыкнул. – Кстати, почему в долларах, а не в иенах? Доллар-то падает.

– Знаешь, Федор, у меня такое впечатление, что ты сам себе цену набиваешь, – недовольно произнес Дзюба.

– Считай, разыгрываю спектакль театра Кабуки. Полагаю иены бы не поместились, я прав? – Дзюба кивнул, он снова усмехнулся. – Да, еще одна важная деталь. Про ваш митинг кому надо все равно хорошо известно. Будут провокаторы. Так что придерживай коней, Лаврентий, коли не хочешь неприятностей. Знаю я вас, либералов, как понесет, не остановишь. Просто птица-тройка какая-то: куда несешься ты, дай ответ. Не дает ответа.

Ткаченко начал перекладывать пачки из кейса в полиэтиленовый пакет для мусора, перевязал его и положил в стол. Наступившее при этом молчание было тягостно обоим.

– Еще коньячку? – предложил Ткаченко. Дзюба замотал головой.

– Откуда провокаторы будут? – спросил он.

– Даже не представляю. Это работа министерства обороны, кого-то из высших чинов. Я предполагаю, что прибудут пацаны из Москвы, ну те самые молодежные движения. Пашковцы, как я их называю. Не меньше тысячи. Считай батальон пятой колонны появится. Возможно даже их лидер прибудет из Госдумы, Емельянов. Эту птицу, надо думать, вам не сшибить. Так что поэтому будь вдвойне осторожен. Наглый парень, когда его два года назад по голове ударили во время митинга в Бутове, три генерала погон лишилось. Это он так с коррупцией поборолся.

– Я понял. Спасибо, Федор.

– Да за такое я должен благодарить, а не ты. Кстати, откуда такая куча, кто на сей раз? – Дзюба замялся. – Да ладно, тут жучков нет, можешь говорить спокойно.

– Ты сам первый сказал, у меня в мыслях не было. А деньги из Японии.

– Значит, мне вслед за ними. Ну хорошо. Жаль, что это последняя наша, так сказать, официальная встреча. Я отчитаюсь, что лидер профсоюзов был предупрежден об ответственности и все такое, ты, что деньги потрачены не зря. И все довольны. Просто поразительно – все довольны, – странным голосом произнес он.

Попрощавшись с Ткаченко, Дзюба отправился в свой кабинет, Надя его заждалась. Тут же спросила о своем Егоре, разумеется, в беготне Лаврентий и думать забыл о звонке. Пришлось соврать, что звонил, не дозвонился, но на всякий случай Дзюба перезвонил еще раз, уже в ее присутствии. Результат был тот же – абонент не отвечал, хотя оставался доступен.

– Скорее всего, спит.

– Нет, вы же не знаете Москвы. Мне Егор говорил, там ночная жизнь такая…. А Додаев из ночных клубов не вылезает. Вы же знаете.

Он знал. Как и знал, чем именно занимается в клубах Додаев. Становилось понятной и стремление его семьи к благотворительности – как компенсация, для достижения равновесия, когда на одно благодеяние приходится ровно одна мерзость.

– Впрочем, все равно хорошо, что ты меня подождала. У меня к тебе есть дело особой важности, – он нагнулся к ней поближе, и Надя потянулась навстречу. Впрочем, напрасно, когда она узнала, что назавтра ему нужна всего лишь заготовка выступления в трех вариантах – перед пенсионерами, офицерами флота и общим митингом, она фыркнула и отвернулась.

– А завтра тогда что?

– Как что? – притворно удивился начальник. – Править будем. В понедельник ответственейший день. Так что завтра к десяти как штык.

– Кто бы говорил про штык, – недовольно буркнула секретарша, направляясь к дверям. Впрочем, на следующий день появилась как и договаривались и работала, покуда сам Дзюба не попросил передышки.

А в понедельник, ровно в половине десятого, Лаврентий по своим заготовкам взывал к народу, рдея на площади красным галстуком, выбившимся из заколки и подхлестываемым промозглым северным ветром. Ветер гулял по площади, но перекричать Дзюбу ему не удавалось.

– Они должны помнить прежде всего об уважении к своему народу! И неважно, за сколько тысяч километров от Кремля мы находимся. Мы должны показать, что не твари дрожащие, но право имеем, – зачем Надя пихнула в текст цитату из Достоевского, непонятно, но пришлась к месту, толпа забушевала в ответ. Потом подарит Наде джемпер и янтарные бусики. – И мы покажем, обязательно покажем! Пускай власти скрываются за отключениями связи, пускай пытаются отъединить нас от большой земли – не выйдет, господа! Мы вам это говорим! Наше слово вышибет ваши двери!