Сегодня вы уничтожили в секторе А тысяч пятьдесят поедателей, и теперь ты не можешь уснуть. С рассветом Хэрндон и ты полетели на восток, зелено-золотистое солнце всходило у вас за спиной, и рассеяли нервнопоражающие гранулы почти над тысячей гектаров вдоль Разветвленной реки. Потом приземлились в прерии за рекой, где поедатели уже истреблены, улеглись на мягкой траве, на территории, где будет первый поселок, перекусили. Хэрндон сорвал несколько дурманных цветов, и вы с полчаса подремали. А когда пошли к коптеру, чтобы снова рассеивать гранулы, Хэрндон ни с того ни с сего сказал:
— Том, как бы ты отнесся к тому, что мы делаем, окажись поедатели вовсе не вредными животными, а гуманоидами , со своим языком, обрядами, историей и всем прочим?
Тебе вспомнилось, как в давние времена расправлялись с твоим народом.
— Это не гуманоиды, — ответил ты.
— А вдруг оказались бы гуманоидами? А что, если поедатели…
— Это не гуманоиды. Оставь.
Хэрндон жесток по натуре, потому и задает подобные вопросы. Развлекается тем, что бьет по больным местам. И теперь в голове у тебя всю ночь вертится его небрежное замечание. А что, если поедатели… А что, если поедатели… А вдруг… А вдруг…
Ты ненадолго заснул и во сне плыл по рекам крови.
Глупость. Возбужденное воображение. Ты знаешь, что скоро прибудут поселенцы, и поедателей необходимо истребить. Это животные, и притом не совсем безвредные; поедая растения-оксигенаторы, они нарушают экологическое равновесие, потому участь их предрешена. Часть особей оставлена для изучения. Остальные должны быть уничтожены. Старая-престарая история — искоренение нежелательных существ. Но давай не осложнять себе работу нравственными терзаниями, говоришь ты себе. Давай не видеть во сне кровавых рек.
Да у поедателей и крови нет, по крайней мере способной течь реками. Вместо крови у них что-то вроде лимфы, которая питает все ткани тела. Удаление из организма отработанных веществ происходит таким же образом, осмотически. Функционально — это аналог твоей системы кровообращения, только у них нет сосудов, сообщающихся с главным насосом. Жидкость просто сочится в их телах, как у амеб, губок и прочих низкофилумных форм жизни. Однако нервная система, пищеварительный тракт, строение органов и конечностей у них определенно высокофилумные. Странно, думаешь ты. И говоришь себе, уже не в первый раз, что чужаки — это прежде всего чужаки.
Для тебя и твоих товарищей главное в том, что биология поедателей позволяет уничтожать их бесследно.
Ты летишь над их пастбищами и рассеиваешь нервнопоражающие гранулы. Поедатели находят их и поглощают. Через час яд распространяется по всему телу. Жизнь прекращается, и происходит быстрый распад клеток. Поедатели в буквальном смысле разлагаются на молекулы; похожее на лимфу вещество действует подобно кислоте, растворяя не только плоть, но и хрящеподобные кости. Через два часа на земле остается лужа. Через четыре не остается ничего. Поедателей миллионы, какая удача, что их трупы самоуничтожаются! Иначе в какую покойницкую превратилась бы эта планета!
А что, если поедатели…
Проклятый Хэрндон. У тебя даже появляется желание пройти наутро обработку памяти. Удалить эти нелепые мысли из головы. Но на обработку нужно решиться. Нужно решиться.
Наутро он не решается. Обработка памяти страшит его; надо как-то самому избавляться от этого внезапного чувства вины. Поедатели, уверяет он себя, бессмысленные травоядные, несчастные жертвы человеческой экспансии, но пылкой защиты они вовсе не заслуживают. Их ликвидация не трагична, просто очень неприятна. Однако если земляне хотят владеть этой планетой, поедатели должны исчезнуть. Есть же разница, говорит он себе, между изгнанием индейцев из американских прерий в девятнадцатом веке и уничтожением бизонов в тех же самых прериях. Да, немного грустно при мысли об уничтожении громадных стад; жаль, что миллионы бурых мохнатых животных были истреблены. Но когда подумаешь о том, что было сделано с индейцами сиу, испытываешь не грусть и не жалость, а негодование. Разница есть. И прибереги свой пыл для подходящего случая.
Он выходит из своего полусферического домика на краю лагеря и направляется к центру. Мощеная дорожка поблескивает от влаги. Утренний туман еще не поднялся, и все деревца согнулись под тяжестью росы, капли которой покрывают их длинные зубчатые листья. Он останавливается и, нагнувшись, разглядывает паучка, плетущего асимметричную паутину. Неподалеку маленькая нежно-бирюзовая амфибия осторожно крадется по мшистой земле. Но все же он замечает крошечное существо, осторожно берет и сажает на тыльную сторону ладони. Жабры и бока амфибии трепещут от страха. Цвет ее медленно меняется, пока не становится таким же, как и медный загар руки. Мимикрия маленького существа совершенна. Он опускает руку, и амфибия поспешно спрыгивает в лужу. Он идет дальше.
Ему сорок лет, он пониже большинства членов экспедиции, у него широкие плечи, крепкая грудь, черные блестящие волосы и прямой широкий нос. Он биолог. Это третья его профессия — он не добился успеха как антрополог и не удался как строитель-подрядчик. Зовут его Том Две-Ленты. Он был дважды женат, но детей у него нет. Прадед его спился и умер, дед пристрастился к галлюциногенам, отец был вынужден посещать дешевые клиники обработки памяти. Том сознает, что нарушает родовую традицию, но своего способа саморазрушения пока не нашел.
В главном здании он находит Хэрндона, Джулию, Эллен, Шварца, Чанга, Майклсона и Николса. Они завтракают, остальные уже за работой. Эллен поднимается, подходит к нему и целует. Ее короткие волосы щекочут ему щеку.
— Я люблю тебя, — шепчет она.
Ночь Эллен провела в домике Майклсона.
— Я люблю тебя, — отвечает Том и в знак особой привязанности быстро проводит пальцем вертикальную черту меж ее грудей. Подмигивает Майклсону, тот кивает, подносит кончики пальцев к губам и шлет поцелуй. Мы все здесь друзья, думает Том Две-Ленты.
— Кто сегодня рассеивает гранулы? — спрашивает он.
— Майк с Чангом, — отвечает Джулия. — В секторе С.
