– Сам не знаю, как вышло…

Сычев сокрушенно покачал головой.

– Ведь не задержи тебя, улизнул бы под шумок-то… Война, мол, все спишет, любую пакость… О людях и забыл небось. А у них – детишки… Вот, объясняйся с рабочими.

– Не казни душу, Василий Иванович, – простонал Кондратьев. – Лучше убей… – Он съежился, будто стал меньше ростом, и невольно отодвинулся за спину рослого Мартынова.

– Выдавайте-ка его нам, – потребовала Варвара. – Мы с ним расправимся по-своему, он у нас получит все сполна – с премиальными!

Кольцо вокруг нас угрожающе сомкнулось, и Кондратьев прошептал Мартынову умоляюще:

– Заслони, ради бога… – Жалкий, потерянный, он бормотал что-то невнятное, должно быть, читал молитву, готовясь принять расправу.

– Ты чего прячешься за чужую спину, герой! – с издевательской насмешкой пропела Варвара Кондратьеву. – Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! – Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. – Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! – Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: – Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, Богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..

Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.

– Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба – огонь, – не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.

Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.

– Вставай на колени, жулик, проси прощения.

Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:

– Простите, люди добрые…

Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.

– И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору…

– Нечего ему делать в остроге! – крикнула Варвара с диковатым смешком. – Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?

Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты. Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.

– Куда уполз, крыса!

Я остановил ее.

– Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.

Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.

– Пожалел! Глядите на него! – Она ударила ладонью о ладонь. – Руки о такую мразь марать противно!.. – И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: – Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев, а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон – считаные минуты? Нам одним выполнять лозунг «Все для фронта!»? Нам одним собирать автоматы, лимонки и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? – Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. – Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?

Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.

– Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, – сказал я. – Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь… Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике…

– Почему же их не задерживают? – спросил старик в очках. – Расстреливать на месте, и все тут!

– Вы смогли бы расстрелять, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.

Старик недоуменно развел руками.

– Какой из меня стрелок…

– Вот видите… – Я повернулся к Варваре. – Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..

Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.

– Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец – сам черт не страшен!.. Оружие дайте – вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?

Ее оживленно поддержали подростки:

– Дали бы патронов, автоматы у нас свои…

Чертыханов проворчал хмуро:

– Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.

– Оружие вам не понадобится, товарищи, – сказал я. – Немцы в Москву не пройдут!

– Как же не пройдут, если там оружия не хватает! – снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.

– А сибиряки уже прибыли или нет? – спросил старик в очках. – Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно…

Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал он, подходя к народу.

– Что же это делается, товарищ Баканин? – раздалось из толпы. – Работать хотим, а нас не пускают…

В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.

Баканин, обращаясь ко мне, сказал:

– На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. – И, повернувшись к шоферу, крикнул: – Сейчас в райком!

Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.

Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки – на запад, к линии фронта… Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:

– Новая марка – Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..

Студеный ветер вырывался из закоулков, крутил со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.

– Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, – проворчал он, шагая сзади меня. – Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз – а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал… А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?

– От потери оптимизма, Прокофий, – сказал я.

Чертыханов приостановился.

– Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак – вот вопрос… Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.

В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира… Чертыханов кому-то сказал негромко:

– Дайте человеку поспать.

Я сознавал, что мне надо проснуться – война не отводит времени для сна, – но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.

Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово «Нина». Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: «Нина!» Я вскинул голову.

В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.