На вешалке-плечиках яркий пуловер, синий, белый и красный, будто флаг. Оказывается, был такой случай: едва Одетт подошла к витрине, как сейчас же на улицу выбежала продавщица и вручила эту красоту, связанную ею собственноручно.

– Я сказала спасибо от всей души. Всегда отвечаю лично на любое письмо, сама благодарю за каждую посылку. Одетт не прячется от людей. Я многим обязана моим слушателям.

Затем Одетт показала подарки балетной труппы.

– Эти танцовщики – звезды первой величины!

Занятно: звезде от звезд. Рядом с дарами элиты Гранд-опера – презенты железнодорожников, крошечные модели паровозов. И послания депутатов, много-много посланий от всевозможных фракций на официальных бланках, в грозных конвертах, аккуратно вскрытых разрезным ножом. Левые и правые лет шестьдесят почтовым штемпелем подтверждали, что голос Одетт, ценнейшей избирательницы, им просто необходим. Старая дама с удивительным безразличием и некоторой долей самовлюбленности указала на эти напластования общественного признания – истинная звезда, спору нет!

На стене висели рядом две фотографии одинакового формата, похожие как две капли воды по цвету, композиции, фокусу, освещению: Одетт дважды награждали орденом Почетного легиона во дворце на Елисейских Полях. В кавалеры ордена ее произвел президент Франсуа Миттеран собственной персоной. В кавалеры четвертой степени – президент Жак Ширак, вот здесь, через несколько делений, в смысле, через несколько лет. Штатные высокопрофессиональные фотографы, видимо, следовали одной и той же строгой инструкции, выбирая ракурс, иначе результат не был бы идентичным, – протокол незыблем, торжественная церемония неизменна.

Странно одно: получилось в который раз, что самая главная персона – не президент, а ее величество Одетт.

В сарае было немало ее портретов, огромных, ярких, с аккордеоном, само собой. Особенно выделялся один, написанный гуашью, где Одетт, еще черноволосая, а не огненно-рыжая, походила на испанку.

Вдруг постановщик обратил внимание на листок, стыдливо отложенный в сторону. Обнаженная женщина в одних только черных чулках повернулась к зрителю спиной и вызывающе смотрела через плечо. Соблазнительная картинка. Постановщик не удержался:

– Признайся, ведь это ты?

– Эта красотка? Нет, я не такая!

Откуда взялась эротика посреди бескрайней унылой благопристойности? Постановщику помстилось, будто некогда некто любил вот такую, бесстыдную бесшабашную Одетт. Иначе зачем бы шальному наброску портить безоблачную картину, собранную из невинного хлама? Постановщик вздумал настаивать:

– Это ты, не спорь!

Но так ничего и не добился. Одетт уклонилась от дальнейших расспросов. Она никогда не говорила о сексе, ее музыка чужда сексу. Народное творчество и эротика несовместимы.

А жаль.

Она подвела его к другой фотографии: дворец Отель-дю-Пале в Биаррице.

– Ты в курсе, что в прошлом он назывался Вилла Евгении? В честь императрицы Евгении, урожденной графини Монтихо, супруги Наполеона III. Евгения – мое второе имя. Меня зовут Одетт Евгения.

Тактовая черта.

– Лучше бы меня называли Евгенией, звучит красиво. «Евгения» – по-гречески «благородная». Рожденная во благо. Я родилась в Театре во имя музыки, ее дух завладел моей судьбой, я ему послушна.

Еще одна тактовая черта. Одетт внезапно умолкла среди многотысячного собрания несомненных свидетельств ее славы.

Затем прошептала:

– Я жалкая тварь, я играю лишь потому, что такой меня создали.

Подобных слов от Одетт не ждешь.

Из-за ее внезапной откровенности постановщик ощутил неловкость. Отошел в сторону, стал бродить один между стеллажей. Но испугался изобилия закоулков, и потом, без ее объяснений в этих предметах не было вообще никакого смысла. Постановщик вернулся к Одетт, застывшей с мечтательным выражением перед фотографией загородного дома.

– Они жили неподалеку от Бастии. Представляешь, так восхищались мной, что вывесили французский флаг! Неистовые корсиканцы!

Рядом карта Франции. На ней красным карандашом огромными буквами выведено: «Лицо Франции». В центре шестиугольника нарисованы глаза, нос, ярко-красные губы – это Одетт, несомненно, хоть и без рыжих волос.

– Говорили, что Франция – это шампанское, сыр и Одетт.

В другом углу сарайчика – шестидесятые во плоти: фотографии со съемок телепередач, помпезные бездарные декорации, сияющие подиумы. И тут же рудничная лампа и заступ прямиком из угольной шахты.

– В нашу с тобой программу нужно включить «Марш шахтеров». Сочинила его, чтобы их прославить, я ими восхищаюсь! И повсюду исполняла с неизменным успехом. Всякий раз кричу публике: «Любите чумазых героев, верно? Тогда хлопайте дружно в такт!» Я играю, а они хлопают. Сам увидишь!

Постановщик не желал видеть ничего подобного на сцене, только не сейчас, не в его спектакле. Полно, Одетт, на дворе двадцать первый век, глобализация, во Франции не осталось шахт, уголь добывают в Китае, у нас больше нет шахтеров! Твоего привычного мира не существует, твои сокровища устарели. Публике нужно совсем другое, искусство должно быть живым, своевременным, насущным. Людям подавай настоящее, а не святые реликвии, не прах времен.

Полчаса назад постановщика душило беспокойство, и он кашлял без конца, а теперь молчал, глотая возражения.

Лучше не стало.

Миновали два перекрестка, подошли к стопкам книг.

– Все они написаны обо мне. Есть даже несколько романов. Захочешь прочитать, приходи сюда. Книг с собой не даю, их никогда не возвращают, книги легче дарить.

Возле книг – снова толпа садовых гномов. Все вперемешку, страшная чересполосица. Одетт не знала меры, не отметала ничего.

Целый час они бродили по этой свалке. Когда пришла пора прощаться, Одетт с чувством пожала руку «своему лучшему постановщику», как она его теперь величала.

– Знаешь, а я ведь наводила о тебе справки, и мне сказали, что ты очень знаменит. Не волнуйся, мы отлично поладим.

Неправда, он вовсе не знаменит, Одетт просто ему польстила. И помогло: постановщик растаял и замурлыкал от удовольствия. Сеанс обоюдного самовнушения. Артисты верят друг в друга, чтобы поверить в себя. Постановщик поверил в Одетт, она поверила в него, оба не знали, что у них вместе получится, но фермент веры скрепил их отношения.

Экономисты назвали бы этот процесс иррациональными ожиданиями[56].

Скерцо[57]

Роман следовало бы предварить стандартной надписью: «Всякое возможное сходство с реальными лицами или событиями является случайным и непреднамеренным, автор никакой ответственности не несет, и так далее». Как перед началом фильма.

Это быль. Это сказка.

Одетт и в самом деле некоторыми чертами напоминает великую Иветт Орнер, с которой мы вместе готовили спектакль в 2002 году. А постановщик – во многом я сам. Мы с Иветт репетировали действо, которое должно было называться «Двойная игра».

Таковы очевидные прототипы и предыстория. Но книгу нельзя назвать воспоминаниями или очерком, те репетиции были другими, Иветт и Одетт, по сути, совсем разные. Мое повествование не даст представления о нашей работе.

Стоит изменить антураж и ракурс, как мгновенно лица и сердца предстанут в ином освещении, новые блики и тени преобразят их до неузнаваемости. К тому же я не упомянул здесь о многих моих помощницах и помощниках той поры, а изъятие этих ключевых фигур роковым образом повлияло на сюжет и характеры сохраненных мной персонажей.

«Двойная игра» в 2002 году, собственно, представляла собой дуэт Иветт Орнер и Паскаля Конте, сенсационную встречу на сцене двух виртуозов-аккордеонистов разных поколений, причудливую перекличку между стилями и направлениями. Личное обаяние, редкостный талант, техническое совершенство Паскаля значили не меньше, чем дарования Иветт. Различия между двумя музыкантами придавали спектаклю особое своеобразие и значительность. «Двойная игра» без Паскаля Конте невозможна. Как немыслимо точное воспроизведение тех дней без Жан-Пьера Брюна и Бенуа Тибергьена. Именно они вдохновители и ангелы-хранители нашего детища. Однако в романе нет всех этих прекрасных людей, так что достоверность утрачена безвозвратно.