Прежний вменяемый постановщик покатился бы со смеху при виде этого керамического сброда. Настоящий китч! Уродливому народцу впору украшать пианино в богадельне. Однако нынешний господин Журден не засмеялся, а глубокомысленно извлек из глубин собственного культурного багажа неожиданное оправдание: так было задумано, дурной вкус тут неспроста! Наверное, гламурные звезды нарочно окружают себя зубодробительными декорациями, чтобы шокировать эстетов-зануд. Есть тонкий расчет в подборе всякой дряни и хлама, великая ирония в китче, тотальное и гениальное ниспровержение всевозможных клише в пошлости и вульгарности. Бесстыдство, дерзость, безумный хохот, свобода от предрассудков, излишества, чрезмерность, переходящая в безмерность… Он вспомнил Ницше, Дали, Жарри[45]. Постановщик – оптимист и добряк. Усмотрел в сомнительных яслях двойное дно.
И перемудрил, ошибся: у звезд не бывает двойного дна, оно им ни к чему, достаточно сияющей поверхности. Одетт не была циничной. Она украшала свой дом простодушно, как играла и пела, без всяких задних мыслей и заумных рассуждений. Жила в ладу с собой и с миром, вот и все.
Чтобы тоже вступить в веселый хоровод и скрыть смущение, постановщик прибегнул к хитрости: указал Одетт на гнома в огромной шляпе, восседавшего посреди камина со спущенными штанами, и спросил, отчего хулигана не выгнали из яслей.
– А что тут такого? Знаешь, как говорят в деревне: «Лучше жрешь, больше срешь». Артисты – тоже люди.
Один ноль в пользу Одетт: бесцеремонный простонародный грубый ответ понравился постановщику. За ней не заржавеет. Он не переставал удивляться ее талантам.
Гостиная вообще была обставлена крайне безвкусно. Спинки стульев в виде скрипичных ключей из кованого железа. Дверные ручки – басовые ключи, а некоторые – альтовые, замысловатые и до крайности неудобные, сами знаете. На стене – громадная пестрая вышивка, чистая шерсть: волшебный лес, птицы, а на полянке – Одетт herself[46] в полный рост с огненными волосами среди ланей. Такую увидишь, не скоро опомнишься. Мечта обывательниц. В буфете за стеклом – большой симфонический оркестр в полном составе из севрского фарфора: струнные смычковые, деревянные и медные духовые, ударные, литавры, две арфы – всего сорок шесть музыкантов и дирижер с поэтическим беспорядком на голове, все, как один, во фраках. На полу два длиннейших белых ковра с черным нотным станом, где записан по нескольку раз подряд туш. Ноты на абажурах. Зеркала – бандонеоны[47]. Дверцы сервантов украшены деревянной резьбой – мехами аккордеона. Ящики – басовой кнопочной клавиатурой. Белая скатерть на столе – дискантовой, фортепианного типа. Словом, гостиная сочилась, захлебывалась музыкальными символами. Сногсшибательная безвкусица.
Постановщик мог очень многое простить ближним. За годы развил способность к безграничному сопереживанию, отточил восхищение. С трудом, но все-таки ему удалось смириться со всеми ужасными подробностями причудливой обстановки. Однако был предел и его снисходительности: звуковой предел. Если бы он стал «зеленым», воинствующим защитником окружающей среды, то выступал бы не против нефти, не против атомных электростанций, а против какофонии. И когда в гостиной звезды внезапно заголосила разноцветная светящаяся гирлянда над камином, его чуть не стошнило – это уж слишком! Завитушки вращались и вызванивали «К Элизе», подлое издевательство над Бетховеном нынешнего доморощенного Бонтемпи[48]. Постановщика затрясло. Зачем Одетт этот мерзкий мотивчик? Ницшеанство, ниспровержение расхожих идеалов и все прочее тут ни при чем. Грязь, гадость, пытка для ушей, полнейшая деградация, душевная глухота!
Гирлянды он не простил, и лучезарный образ Одетт впервые потускнел в его сердце. Миф едва не развеялся.
Перед камином стоял величественный белый рояль «Yamaha». Постановщик бросился к нему, спасаясь от гирлянды. По правде сказать, каждое фортепьяно пробуждало в нем мучительное желание играть. Поднял крышку, пробежался по клавишам, чуть слышно сыграл арпеджио. Одетт сейчас же подсела к нему на табурет:
– Давай сымпровизируем вместе, смелей!
Постановщик в панике отпрянул, отказался: нет-нет, он недостоин играть с ее величеством даже понарошку. Пробормотал извинения, захлопнул крышку и был таков, стесняясь обнаружить собственные музыкальные способности. Раздосадованная Одетт смягчилась, решив, что это дань уважения (жалкий безвестный постановщик versus знаменитая исполнительница).
Она тоже постаралась наградить постановщика несуществующими достоинствами. За нашим великодушным всепрощением зачастую кроется недопонимание.
– Поскорей бы на сцену, там ты увидишь, – ничего, что я говорю тебе «ты»? – увидишь настоящую Одетт!
Она говорила о себе в третьем лице и «тыкала» чуть ли не всем вокруг.
Одетт принялась подробно пересказывать свою биографию, всю сказку от начала и до конца: как страстно любила музыку с детства – крошечный вундеркинд с печеньем в кармане[49], – как сутки напролет занималась с неутомимым энтузиазмом, как выиграла Кубок мира среди аккордеонистов[50], стала знаменитостью, любимицей публики, познакомилась с сильными мира сего – и так далее и тому подобное. Они промчались с быстротой велосипедистов, участников «Tour de France»[51], от ее первых скромных выступлений к вершинам славы: телевидению, Бежару[52], «Олимпии». Постановщик верил каждому слову и увлекся, по-настоящему увлекся – Одетт умела рассказывать, как никто другой, занимательно, живо, дьявольски остроумно. Накладывая лак, слой за слоем, она неизменно добивалась своего. За внутреннюю свободу и непосредственность постановщик готов был простить ей все прегрешения против вкуса, кроме крикливой гирлянды, само собой.
Они беседовали уже не меньше часа, как вдруг пожилая дама допустила промах, намекнув, что она куда моложе, чем кажется. И добилась обратного результата: постановщик впервые всерьез задумался, сколько же ей лет на самом деле. Спасите-помогите! Одетт, должно быть, уже за восемьдесят! Она заметила испуг в глазах собеседника и немедленно вразумила его, сразив неожиданным аргументом, что противоречил всему предыдущему:
– Запомни хорошенько: музыка вечна, у звезд нет возраста. В этом вся суть. Разгадка проста: Одетт навсегда Одетт!
Трехгрошовая истина, зато к месту. Одетт взяла постановщика за руки, и они в два голоса пропели хвалу вечной музыке. Старость и смерть на сегодня вычеркнуты из списка.
Они хором обманывали себя.
В четыре часа дня Одетт предложила прерваться и перекусить.
Попросила домработницу принести чашку кофе. Всего одну.
– Я не пью ни кофе, ни чая, иначе вообще не усну.
Одетт удовольствовалась водой и печеньем. Полностью размочила печенье в воде, получилась неаппетитная бурда. Оказалось, что провести tea time[53] со звездой не так уж приятно. Старушка бестрепетно проглотила бурду, и постановщика снова затошнило. Она почувствовала, что он напрягся, и отважно призналась:
– Из-за временной вставной челюсти я пока не могу жевать. Не пугайся, к выступлению мне сделают импланты, самые лучшие, публика ничего не заметит. Стоматолог обещал, что с ними я смогу перемалывать камни. Не нужно будет класть зубы на полку.
Сообщив про вставную челюсть, звезда посвятила постановщика в свои закулисные тайны. И он мгновенно про себя набросал новый сценарий будущего спектакля: Одетт – знаменитость и человек, бессмертная звезда и обычная женщина, ее достоинства и слабости, достижения и провалы, глянцевая оболочка и душевная сущность, вечность и конечность… Одетт расскажет историю своей жизни, и все увидят не только диву, к которой привыкли, но и старую даму, какой она теперь стала.
