«Гладко поет. А может быть, его слова правда? Он и верно поденщик: может быть, верно мы найдем с ним общий язык и будем дружно работать?» — Вавила вспомнил, как искусно обманула его Евгения. — «Они умеют и Ваньку валять, когда надо, и Лазаря петь. Но нельзя всем не верить. Он прав в одном: уже поздно. Люди устали. Делами лучше заняться с утра».

— Вы мне все же не верите, — вздохнул управляющий. — Дело ваше. Вот вам ключи от сейфа с золотом, от кассы. Вот запасные. Печать. И все же мой вам совет начинать с утра. Чтоб не грызло сомнение, оставьте в конторе своего человека.

Расходились по домам поздно. Луна над горами слепила и горы виделись близкими-близкими и, казалось, сами светились холодным мерцающим светом, как огромные светляки, а ложбины и теневые стороны были иссиня-черными, будто бездны изрезали этот сверкающий мир.

— Постоять бы так, поглядеть, чтоб навек эту красоту запомнить, — сказал Вавила, остановившись. — Сегодня особое все. Неповторимое. Даже горы…

8.

Лушка ждала у двери.

— Наконец-то, — прильнула к Вавиле. Так можно стоять вечность, лишь бы чувствовать близость любимого человека, лишь бы рука его ласково и порывисто гладила щеки, лоб. — Родной… Настоящий… и самый, самый… — дух замирал от счастья, от гордости, что Вавила вернулся и стоит с нею рядом. — Раздевайся, садись скорее за стол, я борщом тебя накормлю….

— Подожди… — и обнял Лушку так, что она ойкнула. — Больно?

— Хорошо! — полузакрыв глаза, глотнула воздух. — Я тебя целую жизнь ждала.

— Повернись-ка к свету… Похудела ты. А глаза… Такими я видел их каждый вечер, когда становилось совсем тяжело.

Лушка засмеялась счастливо.

— Честное слово? Неужели так любишь? Ты дочь еще по-хорошему не видел….

Распеленав Аннушку, отклонилась в сторону, не спуская с Вавилы глаз, ждала приговора: «Нахмурился? Сына ждал».

— Можно на руки взять?

— Разбудишь… И пусть. Пусть увидит отца.

— Подожду до утра. Хорошая дочь!

— Правда? Родной мой…

Смущенно уткнулась в широкую грудь Вавилы, затеребила пуговку на вороте его гимнастерки.

— Ох и борщ у меня, — чуть виновато: — Утром хороший был. Но все равно я налью.

Поставила на стол миску с борщом, подала ложку, хлеб и села напротив.

— Как борщ?

— Очень хороший.

— Спасибо тебе. Ты о чем задумался?

— Луша, на митингах я рассказывал людям про революцию и свободу. Видел, как плакали люди. А только сейчас, обняв тебя, сам первый раз не умом, а сердцем почувствовал: да, мир, свобода! Я дома. Рядом жена, дочь, и не нужно мне прятаться.

9.

Егор сидел на нарах, поджав под себя разбитые дорогой ноги, и гладил, уставшие ступни. Петюшка спал у стены. Капка с ним рядом. Ждали отца и уснули.

Тепло на душе у Егора.

— Аграфенушка, новая власть сарынь нашу грамоте станет учить. Грамоте, Аграфенушка. Может, Петюшка по грамоте. самого Кузьму пересилит? А? Видала, куда я мечтой, залетел. А все это сделал агромаднейший человек! В нашей землянке крышу проткнет головой. Быка поднимет одной рукой. Ленин его зовут… Год назад он сказал: как революцию сделаем, так, грит, сибиряки подмогните хлебом. Я-то запамятовал малость, как он про нас говорил, а Вавила все шибко о хлебе-то помнит.

— Ты про себя расскажи. — Закончив уборку, Аграфена присела на краешек нар, подперла рукой подбородок. — Тяжело, поди, было на степи.

— Кого тяжело? Запросто. — Празднично на душе сегодня и не хочется вспоминать неудачи, когда опускались руки и градом сыпались сухие мужицкие слезы.

10.

Жена Кирюхи лежала, вперив глаза в темноту, в красный угол, где висели иконы, и спрашивала: «Пошто мир-то так поздно пришел? На год бы пораньше и Киря мой целым вернулся».

Не получала ответа, но с каждым вопросом что-то чуть-чуть прояснялось.

— Господи, кому была нужна Кирюхина рука?

Спросила и самой стало страшно.

11.

Ночью в рабочем бараке стены дрожат от тяжелого храпа, а сегодня нары пусты.

— Дядя Жура, кака она будет, слобода-то?

— М-м… Слобода и все!..

Сколько о ней мечтал. Видел ее. А как объяснишь другому?

Посреди барака стоит большая железная печь. На ней два ведра с густым, почти черным смородишным чаем. Кружку за кружкой черпают мужики запашистый чаек, схлебывают, обжигаются, дуют. Не спать же в первую ночь народной власти.

— Чудно, — пожал плечами седой приискатель, — утресь шел на работу — горы вокруг, как тюремные стены стоят. Взглянул я на них и болью душа загудела: не уйти никуда мне от гор, тут и помру. Митинг прошел и горы-то стали мои. Никуда мне не надо от них бежать. Прииск-то мой. Да што там горы и прииск. Третьего дня управитель мне морду расквасил. Я утерся и шапку снял, благодарствую, мол, за науку. А сегодня морда моя и не тронь ты ее. — Помолчал и повторил, покачав головой: — Сколь лет землю топчу, а впервые морда моя.

12.

Ночь над Сибирью. Лакеи погасили в коммерческом. клубе огни, и только в буфете горят в канделябрах благовонные свечи. Полумрак по углам. На столиках кофе, коньяк в малюсеньких рюмочках, чай. Около двух часов ночи на телеграф поступают новости из Петрограда. Тогда в клубе раздается звонок телефона и телеграфист сообщает: «Поступила депеша».

До звонка еще минут тридцать.

Щеголеватый владелец каменноугольных копей Михельсон в черном в полоску костюме, бородка клинышком а ля дипломат, золотое пенсне на тонком носу, отхлебнул кофе из изящной китайской чашечки.

— В ту проклятую ночь меня разбудила телеграфистка и сказала, что в Петрограде власть захватили большевики. Я попросил не тревожить меня по пустякам и наказал: поступит сообщение о конце большевистской затеи, мне не звонить. Положительно был уверен, что большевистский путч — на пару часов. А время идет…

— Не видно конца, — простонал коротенький пухленький Петухов. — Его паровые мельницы снабжают мукой половину Сибири.

Второв — владелец универмагов от Тюмени до Тихого океана, длинный, желчный, с бьющимся желваком на щеке — отхлебнул коньяку, процедил сквозь сжатые губы:

— Юродивый Лука видел сегодня во сне…,

Ваницкий резко встал, подошел к соседнему столику и заговорил очень медленно, как говорил всегда, стараясь донести до слушателя особенно важную мысль.

— Господа, ни юродивый Лука, ни преподобная Марфутка нам не помогут. Большевики дали народу землю и мир. Поймите, господа, это очень серьезно. Мир!.. Земля!.. Это мечта миллионов людей! Нам нечего противопоставить большевикам.

Второв всплеснул руками:

— Аркадий Илларионович договорился до того, что большевики чуть ли не выразители чаяний России.

— Не чуть ли договорился, господин Второв и господин Михельсон, а сказал совершенно ясно: да, они выразители чаяний русского народа. Это надо понять и не юродствовать вместе с пропойцей Лукой. Большевики останутся у власти на годы, если мы не встанем на их пути. Мы — капиталисты и коммерсанты. Большевики едят хлеб, господин Петухов, им нужен уголь, господин Михельсон, им нужен ситец, галантерея, ботинки, милый мой Второв. Каждый куль муки, размолотый на мельнице, — помощь большевикам.

— Но каждый размолотый куль приносит мне деньги, — выкрикнул Петухов.

Аркадий Илларионович даже не сделал паузы, только пристукнул ладонью по спинке стула и продолжал:

— Как и каждая добытая вагонетка угля на шахтах господина Михельсона. Друзья мои, недаром одним из первых декретов нового правительства был декрет о рабочем контроле. Настал момент делать выбор. Или продолжайте молоть зерно, добывать уголь, торговать железом и ситцем — и через год вам самим придется работать. Или заморозьте большевиков без угля, заморите их голодом. Другого пути я не вижу.

1.

Сон густым, теплым суслом обволакивал Лушку. Она тонула в нем, а в подсознании росло привычно горькое: надо вставать. Не просыпаться, — это будет позднее, — пока что только вставать.