Поднявшись на крыльцо с Петровичем, Вера, волнуясь, осмотрела солдат, вслушалась в затихавший шум голосов.
Целый месяц, три раза в неделю она приходила к солдатам или на это крыльцо, или в лабазы на пристани, или в рощу за городом. В целях конспирации место встречи меняли. Вначале приходила почти со слезами: «Что я скажу им? Как примут?» Потом шла радостно, знала: ждут с нетерпением. Готовилась к занятиям тщательно, как не готовилась даже к первым урокам в шкоде. Были и срывы. Приговилась к занятию «Аграрная программа большевиков», и вдруг вопрос:
— Вера Кондратьевна, у нас тут слушок прошел, будто Ленина германцы в запломбированном вагоне в Россию отправили. Обскажи.
Сколько было таких отступлений.
— Товарищи, — солдаты уловили волнение в голосе Веры и наклонились вперед. — Дорогие товарищи! Сегодня последнее занятие наших курсов полковых агитаторов. Я вам скажу…
Как прощаться с друзьями? Даже больше, чем просто с друзьями. От этих людей, что сидят сейчас полукругом на солнышке, зависит так много.
Сжав кулачки и вздохнув глубоко, сказала как можно спокойнее:
— Я потом… я в конце расскажу, что хотела, а сейчас вам скажет Петрович, заместитель председателя городского Совета, — и отступила.
Петрович вышел вперед, снял фуражку.
— Товарищи! Сегодня в штабе, в полковом комитете вы получите документы и поедете в деревню. Перед вами стоят две задачи огромной важности. Первое — помочь убрать хлеб, прежде всего — беднякам, семьям солдат и принести на село правдивое революционное слово. А обстановка в России, товарищи, очень сложная. Четвертого июля в Петрограде офицеры и кадеты расстреляли демонстрацию солдат и рабочих. Четыреста раненых и убитых. И в день, когда питерские рабочие и солдаты хоронили своих товарищей, газеты парижских буржуев писали, что в России эсеры, мол, и Временное правительство наконец-то взялись за ум.
Зашумели солдаты. Десятки кулаков поднялись над головами. Вера вскинула руку, прося тишины, и Петрович смог продолжать.
— Не без науськивания заграничных буржуев у нас разгромили редакцию «Правды». Хотели устроить расправу над товарищем Лениным, и ему пришлось перейти на нелегальное положение, как при царском режиме.
Двенадцатого июля новый премьер-министр Керенский ввел смертную казнь на фронте. И я вот, выборный народом, говорю перед вами и не уверен, что завтра, а может быть, — сегодня вечером юнкера не арестуют меня и не бросят в тюрьму. Или ее, — показал он на Веру. — Такая у нас свобода, товарищи. Теперь поняли все, кто имеет глаза и уши, что буржуи не отдадут власть народу. В этих условиях Шестой съезд нашей партии принял воззвание.
Петрович достал длинную телеграмму и начал читать.
«…Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокации, копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!..»
3.
Вернувшись домой с прогулки, Валерий сразу прошел в кабинет отца. Решил, что вечером он пойдет к Вере, пригласит ее в гости. Кто знает, может быть, она понравится маме?
«Скорей бы вечер настал. А если пойти сейчас, наверное, дома Кондратий Григорьевич…»
На письменном столе лежала открытая книга, и впервые в жизни захотелось Валерию заглянуть во внутренний мир отца, узнать, чем он дышит, живет, что он думает. На цыпочках — почему на цыпочках, этого Валерий не мог себе объяснить, — он подошел к письменному столу и взглянул на титульный лист открытой книги.
— Ф. Ницше, — прочел Валерий. — «Так говорил Заратустра».
Валерий слышал о Ницше, о его не знающей удержу белокурой бестии.
«Так вот что читает отец!»
— Итак, о чем говорил Заратустра?
Тут взгляд Валерия упал на лежавшую на столе телеграмму.
«Секретно
Петроград Главковерху Керенскому
Советы солдатских депутатов направляют деревню под видом уборки хлеба тысячи солдат агитаторов тчк Имею сведения двтч Омск отправляет деревню двадцать тысяч солдат зпт Барнаул шесть тысяч зпт всего разных гарнизонов около восьмидесяти тысяч тчк Прошу принять срочные меры запрещению подобных экскурсий тчк Настаиваю срочном создании отборных частей возможной борьбы большевиками тчк Желательно снятие фронта некоторых верных правительству казачьих частей тчк Примите искренний привет Ваницкий».
Томик Ницше упал на колени, с колен на кресло и на пол, Валерий держал в руках телеграмму и вновь читал: «Настаиваю срочном создании…»
— Приказ? Так пишет командир полка командиру роты…
4.
На этот раз народ собирался дружно. Кража из лавки, покушение на учительницу — такого в Камышовке и старожилы не помнят. Происшествия взволновали все село. А тут слух прошел: наклепали на Иннокентия. И учительница зря трясла перед сходом порванной кофтой, и мужики зря бога в свидетели призывали, что видели Иннокентия с краденой солью, и что сегодня на митинге все разъяснится. А вместе с тем станет ясно и главное — будут землю делить или нет.
Ксюша стояла у ворот. Голова повязана новым белым платочком в синий горошек. Руки спрятаны под нарядный передник в розовых звездах и такая же розовость на душе.
«С рыбаками не удалось найти правды — сидят горемыки в тюрьме, — так с Иннокентьевым делом правду нашли. Сами… может, и с рыбаками надо было самим, без правительства правду искать?»
Не тщеславна Ксюша, но приятно знать, что твоим стараньем, твоими руками добыта правда. Без подсказки Ва-вилы правду бы не найти. Но и без Ксюшиной помощи то же сыскать мудрено.
Стоит Ксюша, все подмечает, и кажется ей, будто родилась заново, свет увидела заново, стала его понимать.
Не в первый раз кажется Ксюше, что она заново родилась, заново жить начинает. У всех так случается или нет?
У крыльца потребительской лавки стоит Борис Лукич с Иннокентием.
— Кешенька, милый, веришь ведь людям, когда они крестятся. Винюсь я, винюсь. Но пойми меня, правду искал.
— Понимаю. Я б и сам так же сделал, только не так бы скоро. Перво-наперво с обвиненным поговорил.
— Гнев затмение вызвал, Кеша.
Народу все больше. Площадь гудит и солнце палить начинает. Из переулка вышли Вавила с Егором. Где они ночевали сегодня? Борис Лукич их к себе зазывал — не пошли. От конторы Ваницкого навстречу — Грюн. Что-то сказала им, рассмеялась, и они вместе пошли к потребительской лавке. Слышно, как Евгения, глядя на площадь, удивляется, что в Камышовке столько народу.
— Сейчас мы начнем митинг, — говорит она Вавиле с Егором, — Борис Лукич предоставит вам слово. Говорите, сколько душе угодно, товарищи большевики. Бейте нас, недостойных эсеров, но уговор: не до смерти.
Вавила с Егором поздоровались прежде с Ксюшей, потом подошли к Борису Лукичу.
— Борис Лукич, вы что такой бледный сегодня?
— Нездоровится сильно, — пояснил он Вавиле и отвел глаза в сторону.
Евгения очень оживлена. Черные тонкие брови ее подвижны, как крылья парящей в воздухе птицы.
Егор достал из-за пазухи потертый клочок газеты и показал Борису Лукичу.
— Читал? Вот в толк никак не возьму: кричим мы — свобода, а в Питере в рабочих из пулеметов стреляли.
Бородка Егора клинышком сбита набок и почти что легла на плечо. Недоумение, бесхитростность на лице, и руки разведены в полнейшем недоумении. Борис Лукич не спеша ответил:
— Надо было, Егор, защищать революцию.
— От кого же, Лукич, защищать? От таких, к примеру, как я? Для кого же тогда революция, милый ты человек?
Вмешалась Евгения.
— Я тебе, дорогой мой Егор, растолкую все после митинга, приходи ко мне чаю попить.
— Приду. Чай, поди, байховый будет? — покачал головой. — Эх, Евгения… как тебя величать-то не знаю, разгадай мне загадку. Одни говорят: пролетарии всех стран, соединяйтесь, а другие: пролетарии всех стран, идите на войну и убивайте друг друга. Кто, по-твоему, прав? Ответь мне от всей твоей простецкой души.
