— Аркадий Илларионович, оскорбляйте меня, но не трогайте великую партию.

— Пузыритесь? Но и субсидии от меня вы будете получать в соответствии с конъюнктурой в деревне и на моих приисках, настоящей конъюнктурой, не дутой вашими комитетами. Сократятся заготовки в конторах — сократятся и субсидии; забастуют рабочие на руднике — просите субсидию в стачечном комитете. Где Евгения Грюн?

— Все еще в селах, на митингах.

— Очень жаль. Она единственно светлая голова в комитете. Мне надо ее увидеть. А пока… надеюсь вы сообщите мне, какие меры вы собираетесь принимать. Поймите, мы теряем массы, и конъюнктура в селах хуже некуда. Кстати, вы не читали Маркса? Очень рекомендую снова прочесть, и надеюсь в среду… часа так в два-три вы мне сообщите, что предпринимаете для выправления дел. А функционеров ваших гоните немедленно, пока они не загубили все дело. И, видимо, мне придется самому принять меры для охраны своих интересов.

И еще, дорогой Викентий Александрович, примите к сведению. Некоторое время назад я имел разговор с Керенским. Он был моим адвокатом, и наши добрые отношения до сих пор сохраняются. Я сказал ему, что вынужден отступать перед рабочими, перед крестьянами, что в силу правительства веры нет. Александр Федорович сказал, что на этих днях правительство примет эсктраординарные меры. И добавил: армия ненадежна и для спасения России от большевистской заразы необходимо сплочение всех сил, от меньшевиков и эсеров до пуришкевичей, Марковых и мещерских. До скорого свидания, Викентий Александрович, пока я вынужден защищаться сам! — И позвал секретаря.

— Пошлите ко мне Сысоя Козулина.

10.

В тот вечер, запыленный, уставший, сменив по дороге на постоялых дворах двух лошадей, Сысой добрался до заимки, стоявшей неподалеку от тракта. Хозяин хорошо знал Сысоя и молча указал на сеновал.

— Ротмистр Горев… Ротмистр Горев, — будил Сысой лежавшего на сене заросшего, небритого человека в грязной рубахе. — Ротмистр Горев…

— А? — тот вскочил на колени и сунул руку в карман. Но, узнав Сысоя, снова опустился на сено. — Ты, остолоп, какое имеешь право меня будить? Мало учили тебя в участках?

— Вам письмо от Аркадия Илларионовича…

— Так сразу и говори, недотепа. Давай.

Распечатав конверт, долго читал, перечитывал, кряхтел, чесал волосатую грудь и недоуменно поглядывал на Сысоя. А тот легонько хлестал прутиком по голенищам сапог и насвистывал песенку про златые горы.

«Здорово получилось. Наорал. Высрамил. А теперь сидит и кукиш целует», — Сысой искоса поглядывал на Горева и наслаждался его обескураженным видом. Молчание затянулось, но уж во всяком случае Сысой не нарушит его. Пусть ротмистр сам начинает.

И Горев был вынужден начать. Прежде всего он натянул на голые ноги сапоги, подпоясал рубашку тоненьким ремешком, спросил:

— Ты… Простите, вы знакомы с письмом?

— А как же… — бж-жик прутиком по голенищу. — Перед тем как письмо запечатать, Аркадий Илларионыч велел на память все выучить.

— М-мда… И что же я должен делать?

Снова молчание. Каждой минутой проволочки Сысой мстит за недавние окрики.

— Вы… ротмистр Горев… — говорит он, растягивая слова для важности, как это делает сам Ваницкий, — поступаете в мое подчинение.

— Распоряжение, черт возьми.

— Подчинение, ротмистр… и без всяких чертей. В баню сходите, а то от вас несет, как от козла. Сапоги снимите, не то по сапогам вас сразу признают за офицера. Оденьтесь под крестьянина. Возьмите у хозяина лошадь с седлом и покажите усердие… Я умею ценить усердие в людях. Соберите человек тридцать старых жандармов, шпиков, городовых, тюремных надзирателей. Они же сотнями были у вас в подчинении, и как можно скорее приведите их в село Камышовку, в контору господина Ваницкого. Да не строем ведите, а по одному. В крестьянской одежде. Там я вас буду ждать. Поняли?

— Понял, конечно.

— Выезжайте в ночь.

Конечно, не следовало говорить таким тоном, но и проучить ротмистра не мешает. Ишь, стоит, как вареный рак, и глазами хлопает. Еще бы смирно скомандовать, вот был бы смех.

— Все поняли, ротмистр? Да смотрите не перепутайте чего-нибудь. Аркадий Илларионович гневаться будет так, что лучше на дно морское сгинуть.

— Денег надо.

— Знаю. Вот на первый случай две сотенных. И не забудьте, уезжаете в ночь.

1.

Аркадий Илларионович встретил Валерия на вокзале и поспешил предупредить вопрос сына: «Маме уже много легче… Даже почти совсем хорошо…» — обнимать не стал, только крепко пожал руку сына. Оглядел его походную офицерскую форму, шашку, револьвер в кобуре, новую звездочку на погонах.

— Хорош! Идем к экипажу, мама нас заждалась и… договоримся сразу, дома о ее болезни ни слова.

— Неудобно, папа, после такой истории не спросить ее о здоровье.

— Ни к чему. Ты же знаешь мнительность мамы. Садись, мой дорогой, вот наш экипаж.

— Подожди минутку, папа, я узнаю, когда отходит поезд.

— И это решительно ни к чему.

— Мой эскадрон сейчас едет на фронт, папа, и мне надо как можно скорее его догнать.

— Читай. — Ваницкий протянул Валерию телеграмму.

«Омска штабная Ваницкому Аркадию Илларионовичу. Прошу передать штаб-ротмистру Ваницкому, что его рапорт удовлетворен и ему предоставлен отпуск впредь до нового назначения».

— Ничего не понимаю… никакого рапорта я не подавал! Мои солдаты идут на фронт, а мне почему-то отпуск. Сейчас же пошлю запрос в штаб.

— Подожди, — Аркадий Илларионович почти грубо остановил Валерия, но, овладев собой, сказал с обычной снисходительной усмешкой — Начальству, Валерий, не задают вопросов. Начальство само задает вопросы. Ты это знаешь. Поедем домой.

— Но я решительно не понимаю…

— Садись в экипаж, а время подумать найдется и дома. Кстати, у нас сегодня журфикс…

Говоря, Аркадий Илларионович слишком открыто и прямо смотрел в глаза сына, слишком добродушен и задушевен был его голос, и Валерий понял: отцу неудобно, он чувствует себя чуточку виновным. Тогда стало ясно: мать не болела, вызвал его отец из-за каких-то своих соображений. И отчисление из эскадрона его рук дело. «В телеграмме-вызове отец написал неправду! И сейчас продолжает лгать, потому-то и смотрит так подчеркнуто прямо!»

Валерий покраснел и сделал вид, что разглядывает улицы родного города.

Вспомнилось, как вечерами мать вставала перед иконами на колени и, поставив рядом Валеру, заставляла повторять за собой: «Клянусь тебе, боже, я буду стоять до конца моих дней за правду, веру, царя и отечество».

«Ваницкий не может солгать», — Внушал отец с детства. И вот царя уже нет. От защиты отечества освободил сам отец…

Небо швырнуло в лицо Валерию пригоршню дождя. Холодного, противного. И небо по-осеннему серо. «Выскочить. Немедленно догнать эскадрон. Иначе перестану себя уважать». Придерживая шашку, привстал на подножке, приготовился спрыгнуть, но экипаж в это время переезжал глубокую лужу. Не будь этой лужи, Валерий, конечно, бы спрыгнул и уехал на фронт к своему эскадрону, к товарищам, и вся его жизнь потекла бы совершенно иначе. Но колеса экипажа чвакали в грязи, и Валерию живо представились окопы, такими, как они рисовались со слов фронтовиков. Вода по колено. Такая же грязь. Вши. А лазареты с безрукими, контуженными, слепыми Валерий неоднократно видел сам. «С мамой надо увидеться… Проститься… Вечером уеду…» — и отчего-то вдруг покраснел.

Дома встретила мать.

— Родной мой… Как ты добрался? Присядь, я хоть взгляну на тебя. Боже, с усами… Штаб-ротмистр! А для меня по-прежнему маленький мальчик в коротких штанишках из черного бархата.

— Мамочка, можно я тебе расскажу потом… — говорил Валерий спустя некоторое время, — а сейчас мне совершенно необходимо поговорить с отцом.

— Пожалуйста… Только он, наверно, уже уехал и, как обычно, будет очень не скоро.