Из Чикаго в Балей должны были прислать бурильные молотки. Американец посылал телеграмму за телеграммой, но Америка молчала. Ничего не дождавшись, американец уехал. А в Балей пришли бурильные молотки — перфораторы из Ленинграда — наши, советские.

На третий год работы балейцы побили дореволюционный рекорд Донбасса. Еще через два года подобрались вплотную к американским нормам, установленным для высокомеханизированных рудников. И тут все газеты облетела весть о том, что донбасский шахтер Алексей Стаханов добыл за смену угля столько, сколько добывало 15 человек.

В Балее, как и во всей стране, стали подсчитывать: а что можем мы?

— А ничего не можем, — говорили некоторые. — Разве можно сравнить мягкий уголь и твердую руду?

— Нет, — сказал проходчик Петр Худяков, — нельзя. И все-таки надо попробовать.

Долго горняки ломали голову, как работать лучше. И придумали много интересного. Они прямо под землей устроили склад динамита, чтобы не терять времени на его доставку во время работы. Потом стали взрывать породу среди смены, сделали много хитрых приспособлений, по-другому распланировали время. И вот Петр Худяков дал две нормы. Степан Бахтиданов — три. Не успели их поздравить с успехом, как Угреннинов сработал за пятерых!

Стахановцев становилось все больше. Количество бурильщиков вскоре сократили на 14 человек, но оставшиеся отлично справлялись с работой. За ними стали тянуться и другие рабочие.

В конце года буровики Балея почти утроили план. И тогда решили 31 декабря провести стахановские сутки, чтобы встретить Новый год трудовым подарком.

В тот день люди поднялись чуть свет. В шесть часов они начали работу и работали до вечера. За работающих переживал весь поселок. Ребятишки то и дело бегали на шахту и на фабрику. Женщины носили туда обед.

Когда закончили работу и подсчитали, что сделано, сами не поверили. Если до этого были рекорды у отдельных горняков, то теперь шахта вместо 460 тонн выдала полторы тысячи тонн руды. (Она на такое даже и рассчитана не была). Забойщики Стеблюк и Шелковников работали за шестерых. Фрезеровщик Колодежный — за пятерых. Слесарь автобазы Коллегов — за семерых. А столяры Ведерников и Самаркин за восьмерых!

В этот день был побит рекорд американцев по проходке. И побит не на какие-то сантиметры, а на целых 13 метров!

Через полмесяца стахановские сутки повторили.

И снова комбинат дал руды и золота в три раза больше, чем было запланировано.

Вскоре из шахты вывели лошадей и спустили туда электровозы нашего советского завода «Динамо». Работа пошла еще веселей. Буры из некрепкой шведской стали начали оснащать советским победитом. Балейцы сами сделали машину, которая нагребала в вагонетку руду. Поднимать ее наверх стали не в вагонеточном лифте-клетке, а в специальном автоматически разгружающемся ящике-скипе.

Балейское золото стало самым дешевым в стране.

В те же годы был построен Хапчерангинский комбинат, который давал больше половины союзной добычи олова. Громоздкое оборудование для него везли по горам и долам за триста километров на специальных телегах, в которые запрягали целые табуны лошадей. Годом позже стали добывать олово на Шерловой Горе, где когда-то хозяйничал Эмерик.

На Калангуе впервые в Советском Союзе был добыт плавиковый шпат. Без плавикового шпата не сварить хорошей стали, так же как без соли — супа. Ни один металлургический завод не обходился и не обходится без нашего плавика: он помогает расплавить и удалить шлаки.

Возили плавик на станцию на лошадях и верблюдах. Однажды, когда туда ушло сто десять подвод, разыгралась страшная пурга. Пригорки обледенели, на дорогу нанесло сугробы. Все понимали, что обоз в пургу до станции не дойдет. А лучше остальных это понимал комсомолец Саша Черепко: он был первым шофером и дорогу знал, как свои пять пальцев.

Коммунисты и комсомольцы были подняты по тревоге. Уже через полчаса двадцать человек шли на лыжах в непроницаемой снежной мгле навстречу — ураганному ветру. Они захватили с собой палатки, продукты, лопаты. С большим трудом отыскали занесенный снегом обоз, поставили палатки, отогрели возниц. А потом трое суток под вой не утихающей метели откапывали из-под снега телеги, полузамерзших лошадей и верблюдов. Девять обмороженных возчиков комсомольцы вынесли на руках. Обоз с плавиком и люди были спасены.

Когда земля сделала вокруг солнца двенадцать оборотов, считая со дня революции, на колхозные поля страны вышло девять тысяч тракторов. Шесть тысяч из них было куплено за границей за золото, три тысячи сделано на советских заводах. Совершила земля еще один оборот — на полях прибавилось тридцать пять тысяч тракторов. А через пять оборотов тракторов стало уже четыреста тысяч!

Недавно Харьковский тракторный завод (он был построен всего за пятнадцать месяцев!) отмечал свой юбилей. Еще работают на заводе люди, которые собирали первый трактор, а сейчас их выпущено сколько! Если бы все эти тракторы выстроить в одну колонну, она бы растянулась от Москвы до Читы!

В нашем колхозе «Новая жизнь» были тракторы Харьковского завода. Неуклюжие, на колесах с острыми шипами, они тогда казались чудом техники, и колхозники готовы были их на руках носить. Потому что стар и мал знали такую арифметику: тракторная сеялка заменяет шесть сеяльщиков, картофелесажалка — 50 человек, комбайн — 100 человек, а о тракторе и говорить нечего.

Крестьянский труд стал намного легче. Одно дело, например, подавать снопы в молотилку и другое дело молотить их цепом. Хоть мы, мальчишки, росли сильными, а с трудом могли поднять палку с тяжелым билом на конце, которым молотили хлеб. Жать серпами выходило все село. Мужчины и женщины работали весь день не разгибаясь. А убирали хлеба столько, сколько комбайн легонько убрал бы за полдня.

Но тракторов еще не хватало, приходилось пахать и на быках. Я тоже ходил за плугом и хорошо помню, как жжет руки от чипиг — ручек плуга. А по ночам всегда невыносимо ломило спину и плечи. Недаром, видно, крестьянский труд называли костоломным.

Чтобы получить технику, обеспечить население новыми товарами, надо было построить сотни и сотни заводов, во многом отказывать себе, работать не разгибая спины. А главное, надо было воспитать нового человека, который другому был бы-не волком, а другом и братом.

Иногда начинаешь задумываться: чем порождены Балей, Калангуй, Хапчеранга — Октябрем или временем? Неужели, если бы не было Октябрьской революции, клады так и лежали бы под землей?'

Нет, отчего же, вероятно, все равно выросли бы и Балей, и Калангуй, и Хапчеранга. Скорее всего, они были бы отданы в аренду иностранным хищникам — капиталистам. Ведь перед революцией в Забайкалье вели разработку наших богатств и французы, и англичане, зарились на наши недра даже капиталисты далекой Канады. Они покупали право на добычу руды, присылали своих специалистов, а рабочих нанимали русских. Им они платили гроши, а прибыли получали огромные. Иностранные капиталисты живо бы превратили наш край в- свою колонию. И на дешевом: рабочем труде наживали бы огромные прибыли. А если бы для них оказалась выгодней механизация, может быть, они бы даже раньше нашего пустили бы электровозы, а руду на фабрику возили бы не в таратайках, а в автомобилях. Технически-то ведь они были куда более крепко вооружены, чем наш народ в первые годы Советской власти!

Но труд был бы совсем не таким. Ни Петр Худяков, ни его друзья не стали бы работать за троих-чет-верых ради того, чтобы капиталист набивал карманы хрустящими червонцами. Ни при одной власти, кроме Советской, рабочие не могли бы стать членами правительства.

То, чего в нашей стране может достигнуть каждый, людям, живущим за рубежом, даже не снится.

Недавно из поездки в Чили вернулся писатель Леонид Соболев. Там, в Сантьяго, он встретил своего школьного товарища, который после революции эмигрировал за границу. Жизнью своей он был очень доволен. «Чем занимаюсь? Держу строительную контору», — с гордостью сказал он. А когда Леонид Соболев рассказал о судьбе остальных школьных друзей (Чухновский стал героем — он участвовал в спасении Нобиле и в поисках Амундсена, Лавров — генералом и так далее), он расплакался и воскликнул: «На что же я растратил свою жизнь?»