Секретарь обкома замолчал, прислушиваясь к тому, кто заговорил на противоположной стороне провода. Томительно тянулось время. Порой попискивали и мигали красными светлячками другие телефоны, секретарь их не трогал, прижимая к уху пластмассовую трубку, искоса посматривал на Николая. Из приемной бесшумно приоткрылась дверь. Секретарь живо махнул ладонью — «Не мешайте, повремените!» — и продолжал терпеливо слушать.

— И это все? — донеслось до Локтева. — Тогда мне не понятен его визит... — И опять замолчал.

О чем же они говорят? Почему так насупился секретарь обкома? Зачем нащупывает и ловит взглядом глаза Николая? Ему становится не по себе. Бесконечно долгим кажется этот телефонный разговор.

— Все ясно, Сергей Семенович, спасибо за информацию! — Он положил трубку, поднялся, вышел из-за стола и скрылся за какой-то другой дверью, отстоящей в противоположной стороне от приемной. «Куда это он?» — с недоумением взглянул Николай на приоткрытую дверь. Через минуту-другую он вновь появился подле стола, позвал секретаршу: «Пожалуйста, два стакана чаю», — сказал и подошел к посетителю, странно наклоняясь, изучающе всмотрелся в него.

Принесли чай... «Что это, испытание на твердость или вызов к доверительной беседе? — удивился Локтев. — Но я же все уже высказал, пусть двумя-тремя словами, но сказал все, что накипело и камнем лежало на душе».

Отпив глоток чаю, секретарь заговорил:

— Вы, молодой человек, меня в заблуждение чуть было не ввели.

— Как! — испуганно изумился Николай.

— Да так, вы настаиваете, что тревожит вас в первую очередь несправедливое решение о приеме в партию, а не судьба изобретения? Выходит, все наоборот. Так ли я понимаю создавшийся, мягко говоря, конфликт? Никакого решения по поводу приема не было, вопрос был отложен специально... Хитрюга, однако, этот Сергей Семенович, политик! У радиожурналистов прием такой есть — говорящее письмо, слышали? — слегка улыбнулся краешком губ секретарь обкома. — Утверждает, что Локтев достоин быть членом партии. Вопрос в другом: достоин ли оставаться в партии ваш дружок, мнимый соавтор, так сказать?

— Неужели о Рабзине? — чуть было не вскрикнул Николай.

— Да, фамилия была названа — Рабзин, главный технолог, — И неожиданно спросил: — Он что, действительно родственник нашего сотрудника, понимаете, о ком я спрашиваю?

И только тут догадался Николай, к чему вспомнил секретарь о радиожурналистах с их приемом «говорящего письма». Так он и есть то самое живое, «говорящее»! Видимо, не желая впутываться в какие-то личные взаимоотношения с тестем Виктора, Сергей Семенович использовал его, Николая Локтева, живым посланием в обком как свидетеля, как голос взывающей справедливости. Вот в чем дело, вот почему просили его добиться беседы не с кем-либо, а с самим секретарем обкома!

Домой вернулся Локтев и внешне и внутренне приободренным, успокоенным. Разве мыслил он, что его частный случай станет той исчерпывающей капелькой, которая переполняет чашу?! Он уяснил для себя — не на одном их комбинате новые идеи встречаются в штыки, порой самих же изобретателей жестоко обвиняют в лженаучном подходе к возникшим проблемам. Все потому, что косность, рутина, техническая неповоротливость и лень с трудом поддаются движению, им спокойней, чтоб все оставалось по старинке. Под лежачий камень вода не течет! А там, где люди порасторопнее да посмекалистей, новые идеи не пылятся на полках кабинетов и учреждений, их толкают и двигают вперед, но в хвост к изобретателю норовит прибиться бесчисленное стадо прихлебателей.

Откуда было знать об этом оператору с карбамидной установки! Он вспомнил, что уже во второй раз упрекают его в бездеятельной мягкотелости там, где надо бороться. Этим кое-кто научился умело пользоваться. Впервые упрекнул Локтева в нерешительности Павел Петрович. Тогда он не понял прораба, думалось — к чему бороться, вызывать лишнюю нервотрепку себе и другим! Вот оказывается почему! Без сопротивляющейся силы несправедливость не ощущает преград, зло начинает живо вмешиваться во все, считая, что само творит правду.

...На газовой плитке закипел чайник, забулькал, запузырился, исходя паром. Николай и Виктор сидели в кухоньке друг против друга. Молчание стало томительным, и Локтев вынужденно заговорил первым.

— Не мириться ли пожаловал?

— А хотя бы, — доверительно заявил Рабзин. Он не знал о встрече Николая с секретарем обкома и тем более не знал смысла их недавней беседы, потому так вольно, с полной уверенностью в своем превосходстве продолжал: — Слушай, Колян, ты осознаешь, что если бы не моя поддержка, в одиночку вряд ли бы сумел пробить свою идею?.. Сам же рассказывал о каком-то Сапунове из Уфы, помнишь?..

Локтев, безусловно, помнил инженера с Уфимского нефтеперерабатывающего завода — Геннадия Сапунова. Они познакомились с ним на одном из областных собраний, узнал тогда, что Сапунов изобрел прекрасный метод получения олифы из отходов нефтепереработки. Дешево, несложно, высвобождалось огромное количество натуральных масел. Вытесни уфимская олифа из арсенала строителей натуральную — страна получила бы миллиардные прибыли! И вот это такое заманчивое открытие молодого инженера чуть ли не десять лет мурыжили и шельмовали, пока с группой таких же одержимых ребят не создали они у себя на заводе опытную установку по производству синтетической олифы, отличающейся от натуральной по качеству только в лучшую сторону. Пробить-то пробили, наладили выпуск у себя, но на других заводах страна так и продолжала долгие годы гнать олифу из подсолнуха, льна и конопли. Это ли не варварство!

— Кстати, — спросил Виктор, — как он, пробил свою идею с олифой?

— Пробил, с трудом...

— Вот так-то, — подвинулся Рабзин ближе к столу. — Новое дорогу одолевает в борьбе и трудностях, дорогой. Теперь-то ты уяснил, наверно, эту истину?

— Как не понять! — ответил Николай и разлил по стаканам крепко заваренный чай.

— Нам, Коля, надо держаться вместе, тогда и ты не пропадешь. Не отрицаю, ты башковитый, да мямля какой-то. У тебя в голове этих идей, как зерна в мякине. А отсеивать эту мякину должны такие, как я. Это одно, другое... — Он не досказал о чем-то и круто переменил тему: — У тебя, думаю, уже и новые мысли есть?

— Есть, конечно, — смутился Николай.

— Так вот, учти, без меня, без моих связей ты вряд ли сумеешь добиться чего-либо путного: суди сам, твои мысли я и оформляю по всем правилам, и толкаю их, и ругаюсь с кем следует, и в пристяжные беру кого надо. Ты же, признайся, не способен на это?!

Виктор говорил прямо и резко, давно изучив покладистый характер земляка. Николай чуял, что в его словах есть доля истины. Он действительно не умел двигать, не было в нем той пробивной напористости, без которой, к великому сожалению, не пробиться ни в какие ворота, даже открытые. Он слушал земляка и признавался себе, что для него, для Николая, главным было не возгореться новой идеей, они жили в нем постоянно, а продвинуть, внедрить в жизнь задуманное. Вот тут-то он без Рабзина терялся, удивляясь незаинтересованности людей, по долгу службы и судьбы обязанных, казалось бы, двигать новое, вершить эту самую научно-техническую революцию. Не тут-то было, Локтев один, а их во множестве, черствых и сухих, не сдвигаемых с насиженных мест. Николай все больше сознавал, что серчает на Виктора не из-за пуска установки, а за другое, для него более важное, за то, что предал на заседании парткома. Вот это в первую очередь бередило сердце.

— Ладно, — сказал он, — ты заварил кашу, сам и расхлебывай. У меня нет к тебе упреков к общей работе, я обозлился за твое поведение на парткоме. Зачем надо было так больно бить, до сих пор не пойму. Хорошо, что люди поняли... А если бы на глухих душой напоролся, считай, мне бы — конец?

— Понимаешь, — бесхитростно продолжал Виктор, — я не хотел этого делать, но когда увидел, что все оборачивается против меня, что откидывают в сторону от изобретения, зло взяло. Почему же тогда нет придирок к Ясману, тем более — к главному инженеру или генеральному директору? Они что, больше моего потели? Нет, конечно! Ты сам знаешь, некоторые и пальцем не шевельнули ради нашего дела. Почему же не кого-либо, а меня выбирают козлом отпущения?