— Я больше не буду, — доверительно отказалась та.
— Почему же? Вы меня обижаете, — наигранно состроил обиженную мину на лице.
— Боюсь, в общежитие не пустят...
Он вновь попытался обнять ее, но постоянное ощущение нерешимости, боязни чего-то непредвиденного расхолаживало и настойчиво отпугивало. Он глазам своим не поверил, когда вдруг увидел, как в зал вошел Давыдович. В накинутом синем халате босыми пятками бесшумно ступил по ковру, потянулся к столику за бутылкой. Виктор подпрыгнул с тахты, увлекая приятеля в прихожую, горячо задышал в лицо:
— Ты что, уже?
— Куй железо, пока горячо! — оскалился в ответ Давыдович. — А ты что тягучку тянешь? Народ не дремлет, пока начальство спит... — И снова скрылся за портьерами в спальной комнате.
Виктору стало не по себе. Если узнает Татьяна, то всему конец, она не потерпит этого! Куда ни шло, когда он спотыкался на обычных житейских мелочах или просто вздорили по пустякам, все это она, могла простить. Но шашней с женщинами, он был уверен, жена не простила бы никогда.
Белокурая, неловко подобрав под себя ноги, сдвинулась к самому краю тахты. Она зло смотрела на Виктора, готовая вот-вот расплакаться.
— Позовите их, иначе я уйду! — требовательно зазвенел ее голосок, и белые кудряшки взволновались на голове. — Мерзавцы!..
Виктор отошел к окну, забарабанил пальцами по стеклу. За окнами опускался на улицы города августовский вечер. Он увидел отражением на стекле, как девушка, еле сдерживаясь от слез, метнулась в прихожую, резко оборачиваясь, почти крикнула: «Мерзавцы!» и громко хлопнула дверью.
Вышел в зал Давыдович. Он был уже одет. Заметив перемену во всем облике только что безмятежного Виктора, спросил:
— Расстроился, что постель тебе в спальне подпортили? Постель — не репутация, ее поправить недолго. Моя цыпуля уже прибралась, все в прежнем виде, комар носа не подточит...
Виктор не скрывал от приятеля, что вовсе не это беспокоит его сейчас и дал понять — пора расходиться.
— Завтра нелегкий денек, рано вставать...
Оставшись наедине, он убрал со стола посуду, перемыл ее на кухне. Магнитофон продолжал печалиться голосом Высоцкого: «Я коней напою, я еще постою на краю... Ну что за кони мне попались привередливые!..»
Было еще не слишком поздно. Виктор накинул шерстяную кофту, решив перед сном пройтись по улицам, развеяться от неприятного чувства то ли стыда, то ли страха. Один за другим вспыхивали фонари. Бледный круг луны, слабо розовея, низко повисал над крышами. В аллейке, идущей вдоль улицы, он присел на скамейку. Перед ним покачивались ветви рябины, успевшей за лето налиться алыми гроздями. В просветах меж лапчатых листьев увидел знакомый дом. Машинально взглянув наверх, заметал в окне свет. «Наверное, дома? — подумал он. — Давидович говорил, что слушок дошел, будто бы Локтев в обком ездил, доказывать что-то свое... Что ж, пусть доказывает. Как молвит один умный человек: комар носа не подточит!..»
Виктор Рабзин был вполне уверен, что никто не сможет оспаривать его главной роли в пуске усовершенствованной установки. Могут поговорить, посудачить, но пустые разговоры ничего не изменят. Все должно остаться так, как было задумано: будущая диссертация, тесная связь с Давыдовичем, новые продвижения по неисповедимому пути номенклатурных имен. И все же, душой торжествуя победу, Рабзин не ощущал удовлетворения и радости. Он смутно предполагал, что его творческие взлеты всегда не самостоятельны, и так не хотелось верить в собственную беспомощность. В то же время не покидало давно осмысленное чувство: когда рядом Локтев со своими идеями, то и работа спорится веселей, она зажигает в нем, Рабзине, какие-то искорки вдохновенности. Перед началом заседания парткома Виктор и не помышлял выступить с доводами против Николая. Ему, по сути, было безразлично — примут Локтева в партию или нет. Это его не касалось. Главное — отстоять свою незаменимость, свое первенство в осуществленной реконструкции в цехе. Но когда он уловил в тоне секретаря парткома неприязненные нотки недоверия к себе, неожиданно пришло решение ударить Локтева с другого боку, да так, чтоб новая ситуация вынудила Николая отказаться от борьбы за авторство. Оно так и получилось. На какое-то время Локтев растерялся, не придав значения главному, от чего зависели судьбы и Николая, и его, Виктора. Единственный, кто будет стоять перед ним живым укором, — это Локтев, остальные поговорят и забудут. «А что если зайти к нему? — дерзко подумал он. — Как-никак друзьями считались, тем более не в характере Николая таить в себе обиды. Такие, как он, быстро прощают, забывают нанесенную им боль... Зайти и поговорить, высказаться откровенно...»
Николай, как ни странно, не удивился приходу Рабзина. Чтоб не мешать спящим жене и дочкам, провел Виктора на кухню, поставил на газовую плиту чайник, мирно сказал:
— Без чая не обойдемся. Думаю, разговор у нас не из приятных?
— Почему же, Коля, — спокойно отозвался Виктор. — Все зависит от тебя. Я в твоих руках, как говорит Райкин: режьте мине на куски и кушайте мине ыс маслом...
Локтев молчал, ожидая, что скажет Виктор, с какой неожиданной вестью пришел он к нему. Не мог же после всего случившегося вот так запросто, по сущим пустякам забежать? Теперь не до приятельских шуточек! Прийти можно с одной целью: покаяться, попросить прощения. Это еще извинительно, это по-людски. Но разве Виктор пойдет на такое самоунижение? Что-то на него не похоже.
Чайник не закипал. На стене старинные деревянные часы спокойно отстукивали минуты. На бронзовых гирьках, на круглой подвеске маятника играли отраженные блики света. Молчал и Виктор, не решаясь приступать к открытому разговору. Он искал начальные слова, не находил их и продолжал молчаливо ждать, с мнимым равнодушием вяло поглядывая по сторонам.
Молчание длилось недолго, но перед Николаем ясно и четко предстала его поездка в обком партии. Он вспомнил, как его в вестибюле терпеливо выслушивал постовой милиционер, попросил партбилет, какового у Николая, само собою, не было. «А вы к кому? По какому вопросу?» — допытывался милиционер. — «Вряд ли вас смогут принять, если не вызывали...» Локтев настоял на своем. Милиционер, устав отговариваться, позвонил в приемную секретаря и странно удивился, услышав, по всей вероятности, неожиданный ответ, после которого вынужденно предупредил: «Оформите пропуск, так положено».
Тихие коридоры, двери с табличками, редкие молчаливые посетители — все настораживало, непривычно тревожило. Ссутулившись, уронив локти на колени, он не помнит, сколько времени просидел в приемной. Молодая женщина, вероятно секретарша, не обращая внимания на посетителя, продолжала выбивать дроби на пишущей машинке. Все смутно, все расплывчато в его памяти. Николай вздрогнул, когда еле уловил ее голос: «Входите...» Как одолел расстояние от двери приемной до стола, где сидел секретарь обкома, — не помнит; как обронил привычное «здравствуйте!» — тоже не помнит. И не может до сих пор понять, почему так нудно и длинно тянул рассказ о себе и работе, о прошлом и нынешнем. Зачем была нужно уводить разговор в такие дебри? Секретарь, не перебивая, внимательно слушал, и когда Николай закончил, в упор посмотрел на него, спросил:
— Что же вас прежде всего тревожит, вопрос приема в партию или судьба изобретения?
— По сути, мое предложение осуществлено, — заикаясь, объяснял Николай. — Поначалу я боялся, что и внедрить-то не удастся...
— Значит, как я понимаю, печетесь о другом? — помог ему собраться с мыслями секретарь.
— Конечно! — понуро приподнял голову Локтев.
— Вас кто-то надоумил или вы сами решились обратиться в обком?
— Жена посоветовала, — схитрил Николай, хотя помнил, что Света действительно настаивала на этом.
— Хорошая, видать, жена, понимает, что теперь у народа одна мечеть да церковь — обком. — Секретарь поднял телефонную трубку: «Мне Акимова, Сергея Семеновича... Срочно...»
Разговор двух секретарей был короток, но Николаю показался бесконечно долгим. Он прислушивался к словам и с трепетом в сердце ожидал, когда же наконец речь пойдет о нем, ибо разговор их шел о том, как подготовились школы к новому учебному году, как обстоят дела с выполнением взятых обязательств, как управляется французская фирма с пуском нового производства... И вдруг, словно гром среди ясного неба, до слуха его раскатисто долетела короткая фраза: «У меня сидит Локтев, знаешь такого?..»
