А ведь я тоже могла бы родить ребенка, я представила себе геолога с младенцем на руках, а через пару лет еще с одним. И наконец-то я попала бы в зависимость. Кто-то постоянно нуждался бы во мне. Какое облегчение!
Да, да, я могла бы иметь ребенка, я могла бы дать ему то же, что и себе, — хлеб насущный и все остальное, мы могли бы разговаривать о простых повседневных вещах. Жить обычной жизнью и делать то, что требуется. Разве не так все живут — следуя привычке, делая бутерброды и мечтая о мире и спокойствии? Не шуметь и не ссориться, а вечером посмотреть фильм по телевизору. Налепить пластырь, почитать ребенку перед сном книгу, сидя на кровати, потушить свет, погладить его по голове и пожелать: «Спокойной ночи». Разве не так живут Нанна, Майя и Лиллен, да и я тоже?
Я включила кофеварку, нашла кружку, навела порядок на письменном столе. Выглянула в окно и посмотрела на толстый и тяжелый снег, из которого кое-где торчали сухие травинки и клонились от ветра.
Кристиана уехала от своего ребенка — бросила дочку на отца, когда той не было и года.
— Я была уверена в том, что с ним девочке будет лучше, я была такая вздорная, молодая, мне только исполнился двадцать один год. И я столько всего хотела успеть.
— Ich war nicht stabil[11].
Я представила себе грузовик с огромными колесами, тяжелый, не сдвинуть. У Кристианы такая худая спина, что под футболкой видны позвонки — их можно было пересчитать. Мы стояли на веранде за сценой, она повернулась спиной ко мне и что-то делала.
Я увидела их в окно — они оставили машину позади церкви и шли друг за другом по проложенной в снегу тропинке. Я открыла им дверь и пригласила войти. Они сняли куртки, я пригласила их в кабинет, предложила сесть и налила кофе. Сама села за письменный стол и зажгла свечку. Передо мной лежал требник, я прочитала то, что было написано про похороны.
Я спросила их, нет ли у них каких-то пожеланий, может, они хотят услышать какие-то определенные псалмы? Они сидели молча.
— Нет, — тихо сказала мать. — Только чтобы ее похоронили на кладбище около маленькой церкви на мысе.
Я вспомнила вид из их кухонного окна на маленькую белую церковь и кладбище, они хотели, чтобы могилу было видно из окна.
Я обсудила с ними все детали. А потом спросила, не надо ли мне сказать что-то особенное в речи, или, может быть, они сами что-то скажут или прочитают?
Они покачали головами.
— Да, собака, — сказала я. — Как ее зовут? Что это за собака, как она выглядит?
Они взглянули на меня одновременно. Глаза матери наполнились слезами, они покатились по щекам и дальше вниз, но она, казалось, этого не замечала, она смотрела мимо меня, в окно. Отец поднялся и спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Я объяснила, куда идти, он вышел, было слышно, как он открыл дверь и закрыл ее.
Я дала матери салфетку:
— Вот, возьмите.
Она сидела и комкала салфетку, сжимая ее пальцами. Вытерла слезы рукой.
— Он застрелил ее, — сказала она и посмотрела на меня. — Он вернулся с гор без собаки.
Она взглянула мне в глаза. И вдруг вся содрогнулась, наклонилась вперед и всхлипнула.
— Она так ее любила.
Как будто кто-то выдавил из нее эти слова, хотя говорить было больно.
— Она так любила эту собаку, так ее любила.
Она закрыла лицо руками и что-то забормотала.
— Она так любила ее, так любила эту собаку.
Некоторое время она сидела тихо.
— Она ее так любила.
Казалось, что кто-то сжимает ее небольшое плотное тело. Я сидела тихо, не говоря ни слова.
Каркас вешал там, где фьорд переходит в море, девушка, залезающая по бревнам с нейлоновой веревкой за плечом. И не было руки, которая бы ее удержала. Она упала вниз на всю длину веревки. А теперь оставшийся кусочек веревки развевается там на ветру. Так это было. Она была там совсем одна. А раньше она по ночам одна лежала в кровати в сером домике у фьорда, а в соседней комнате спали родители. Все мы по ночам так лежим, одни в своей кровати.
Отец вернулся в комнату и сел. Он посмотрел на свои руки, а потом на меня. Мы сидели некоторое время молча.
— Мы не ходим в церковь, — сказал он.
Я молчала.
— Чего там делать?
Я кивком дала ему понять, что слышала его слова.
Да, зачем ходить в церковь? Я стояла в проходе между рядами и смотрела на геометрический орнамент на стене, переходящий на потолок.
Как я себе это представляла, пока училась? Что доберусь до самой сути, что мне откроется тайна? Что если я долго буду смотреть на слова, они откроют мне свою сокровенную суть?
Они ушли, я провожала их взглядом из окна, на сей раз он шел впереди, а она за ним.
Я спросила, где работала дочка, и он назвал мастерскую, которая находилась за стройплощадкой, у въезда в город.
Я вышла в коридор, надела куртку, влезла в сапоги, закрыла за собой дверь в ризницу и вышла на улицу. Застегнула молнию до горла и засунула руки в карманы. И почему я не надела шапку? Дул ледяной ветер, вся слякоть снова смерзлась, было скользко.
Я вспомнила его глаза и его светлую руку на темном столе. И мне захотелось быть кусочком горной породы в этой руке, камнем, который он мог бы держать в руке и рассматривать. Камнем, который можно сунуть в карман и проводить по нему пальцем, когда сидишь на собрании или идешь по равнине, по вереску, посередине нарисованного им пейзажа.
Я прошла мимо бассейна, дорога поворачивала, на углу стоял небольшой желтый киоск, здесь кончались жилые дома и начиналась промышленная зона, я пошла дальше, мимо большого ангара, где стояли желтые и красные автобусы, а еще несколько теснились на улице.
Стены мастерской были из стекловолокна, я подошла к двери, которая, очевидно, служила входом в здание. В верхней части стены виднелись окна, скорее всего пластиковые, но они на такой высоте, что из них нельзя выглянуть.
Я потянула на себя тяжелую дверь. Работала машина, раздавался громкий режущий звук. Я вошла в небольшой тамбур, прямо за дверью построен офис из многослойной клееной фанеры, похожий на кубик.
Слева помещалось окошко, за которым виднелся стол, на нем — компьютер и телефон, какие-то документы, на полке — папки с бумагами, на спинке стула висел пиджак — в коричневую, зеленую и серую клетку.
В комнате никого.
Прямо передо мной еще одна дверь. Я подошла к ней и открыла. Все звуки вдруг усилились, как будто кто-то повернул ручку.
Несколько больших металлических листов лежали на платформе с раздвижными перегородками. В помещении работало несколько человек, тот, кто находился ближе всех ко мне, был в каске, маске и синем комбинезоне, он склонился над плитой, которую держал под углом к другой плите, и сваривал их, летели искры.
Пахло чем-то паленым и горелым.
Еще несколько человек в комбинезонах стояли рядом, а поодаль люди в джинсах и рубашках курили. Я пошла к ним.
Здесь были только мужчины и юноши.
Мне не пришло раньше в голову, что она, очевидно, была здесь единственной девушкой. Я как-то не подумала об этом. Я подошла к курильщикам, они заметили меня и обернулись. Один из них был пожилой человек, маленький и худой с коротким ежиком седых волос, двое других — где-то под сорок, и пара совсем молодых парней. Зачем я пришла сюда? Поговорить с ними? О чем?
Какая она была? Что, инструменты — молоток, стамеска, маска и каска — создавали какую-то связь между ними и девушкой?
По пути на север через Германию я в одном из городов проколола шину. У железнодорожного вокзала. Зашла в киоск купить газету, а когда вышла, заднее колесо спустило. Машина была полна вещей. Начался дождь. Я не знала, что делать. Села в машину и смотрела на струи дождя, ударявшиеся в лобовое стекло. Сил не было. Как будто что-то удерживало меня, тянуло вниз. И никто не спешил мне на помощь. Почему никто не хочет мне помочь, взять меня и унести отсюда — домой? До этого мне ни разу нее приходилось менять колесо. Поднять весь этот огромный автомобиль — да никаких сил не хватит. Но выхода не было: я нашла инструкцию в бардачке и прочитала по пунктам. Подошла к багажнику, вытащила на дождь все пакеты, рюкзак и коробки. Достала домкрат и запасное колесо. Автомобиль надо поднимать в том месте, где обозначено, иначе может сломаться рама, — значилось в инструкции. Я сидела под дождем на корточках и устанавливала домкрат, сначала не могла найти зарубку, потом нашла наконец, установила его и начала крутить, пока задняя часть машины не поднялась.