— Все хорошо… — слышит он чей-то голос. — Это сон, всего лишь сон! Теотас… ну пожалуйста, Теотас.

Он лежал, съежившись, дрожа, весь покрытый липким холодным потом. Фиоринда баюкала его, словно ребенка, и бормотала что-то успокаивающее Постепенно он почувствовал, что освобождается от кошмара, хотя остаток сновидения, подобно масляной пленке, все еще цеплялся за дальние уголки его сознания.

— Это всего лишь сон, Теотас! На самом деле ничего плохого нет.

Он кивнул. Что он мог сказать, как объяснить?

— Да. Только сон.

— Ну, что, Деккерет, с праздниками и фестивалями наконец-то покончено, — заметил Престимион. — Начинается настоящая работа.

Эти недели традиционных празднеств и официальных церемоний, отмечавших окончание старого правления и начало нового, вернули его память к прежним временам. Он уже однажды прошел через все это, разница заключалась только в том, что в тот раз праздновалось именно его восхождение на трон. Поток подарков к коронации со всех континентов, — смог ли он распаковать и разглядеть хотя бы одну сотую из тех бесчисленных коробок и корзин? — обряд принятия короны, коронационный пир, чтение из Книги Изменений, пение из Книги Властей, драгоценные кубки, вновь и вновь наполняющиеся не менее драгоценным вином, съехавшиеся со всех концов царства важнейшие правители, то и дело вскакивающие с мест, чтобы сделать знак Горящей Звезды и выкрикнуть приветствие в адрес нового короналя…

«Престимион! — кричали они. — Лорд Престимион! Да здравствует лорд Престимион! Живи вечно, лорд Престимион!» Как же давно это было! Ему казалось, что весь срок его царствования на троне короналя промелькнул, уложившись между двумя взмахами ресниц, и все же за этот миг он успел превратиться в мужчину средних лет, утратившего значительную часть некогда присущей ему жизнерадостности и импульсивности, а также и добродушия — наоборот, следует признаться, что он временами бывает излишне вспыльчив, — но вот сейчас все это повторялось вновь, все незабываемые ритуалы разыгрывались наново, только имя, которое провозглашали на сей раз, было именем Деккерета. «Деккерет! Лорд Деккерет!» — тогда как он наблюдал за происходившим со сторону, милостиво улыбаясь и охотно отдавая новому монарху долю своей славы.

Но какая-то часть его существа навсегда останется короналем, это он знал точно.

В зеркале памяти перед ним стоял он сам, только гораздо более молодой, сравнительно мало кому известный, непоседливый Престимион, каким он был двадцать лет назад: обладавший неисчерпаемым запасом жизненных сил человек, переживший страшное унижение после того, как Корсибар узурпировал власть, а затем ужасные кровопролития гражданской войны и, несмотря ни на что, ставший короналем. Как он боролся за это! Это стоило ему жизни брата и жизни возлюбленной, а до того — бесчисленных телесных мучений: он жил в лагерях, разбитых на топких болотистых берегах рек, много дней странствовал по пустыне, ужаснее которой можно было найти разве что на Сувраэле, под ним убивали скакунов на полях сражений, шрамы, полученные в битвах, сохранились на его теле по сей день. Деккерет, к счастью, был избавлен от любого из подобных испытаний, не говоря уже о полном повторении всей трагедии давних времен. Его восхождение к трону происходило нормальным, упорядоченным образом. Так стать королем намного легче

У меня тоже все должно было пройти просто, подумал Престимион. Но мне Божество уготовило не такую судьбу.

Он стоял рядом с Деккеретом — лордом Деккеретом — в гулком тронном зале Конфалюма. Больше там никого не было. Оба одновременно посмотрели на возвышавшийся над полом из блестящего золотом дерева гурны трон, массивный блок черного опала с рубиновыми прожилками, взгроможденный на ступенчатый пьедестал из темно-красного дерева

— Я знаю, что вам этого будет не хватать. Так что, Престимион, если хотите, поднимитесь туда в последний раз Я никому не скажу

Престимион улыбнулся.

— Я старался как можно реже пользоваться этим троном, когда был короналем. А сесть на него сейчас было бы еще большей ошибкой.

— Но вы достаточно часто занимали это место, когда были короналем, и никто не мог бы сказать, что у вас был при этом недовольный вид.

— Деккерет, это была моя работа — всегда, при любой игре делать хорошую мину А теперь это ваша работа. А мне там больше совершенно нечего делать; я не питаю к этому сиденью даже сентиментальных чувств.

Он еще некоторое время постоял, разглядывая большой трон Он ничего не мог с собой поделать — даже сейчас — и все так же продолжал изумляться претенциозностью этого обошедшегося в совершенно немыслимые деньги помещения, которое Конфалюм с грандиозным размахом поместил в самом сердце Замка. А трон был величайшей драгоценностью, и оправой ему служил тронный зал. Таким образом Конфалюм стремился создать могучий символ законной власти, что ему и удалось, кроме того, место служило в мыслях Престимиона одним из средоточий воспоминаний о Конфалюме, который, в некоторых отношениях, мог считаться его отцом даже в большей степени, чем кровный родитель.

— Знаете, Деккерет, — проговорил он после долгой паузы, — когда нам приходится сидеть на этом безвкусном троне, мы должны относиться к нему с величайшей серьезностью. Мы должны быть абсолютно убеждены в его величии. Поскольку мы с вами прежде всего актеры, а это наша сцена. Впрочем, вы и сами прекрасно это знаете. Так что в течение того непродолжительного времени, которое нам приходится проводить на этой сцене, мы должны верить, что наша пьеса реальна и важна, ибо если мы сами не будем в это верить, то и никого не сможем заставить уверовать.

— Да. Да, Престимион, я понимаю.

— Но теперь у меня появилась новая сцена, по которой я буду передвигаться невидимо для всех остальных. Давайте уйдем отсюда. — Престимион еще раз окинул большой трон долгим, чуть ли не любящим взглядом.

Они перешли из тронного зала в судебную палату, выстроенную им самим. Это помещение тоже обладало своеобразным великолепием и никак не проигрывало по сравнению с тронным залом. Интересно, будут ли когда-нибудь считать, что древний лорд Престимион так же любил показную роскошь и величие, как и его предшественник лорд Конфалюм? Ну и пусть себе считают. Думать и гадать на этот счет было бы очень глупо. История создаст своего собственного Престимиона, как она создала своего собственного Стиамота, своего собственного Ариока, своего собственного Гуаделума. Человек был бессилен каким-либо образом повлиять на ход этого процесса. А сам он, вероятно, уже успел хорошо продвинуться по пути превращения в мифический персонаж.

— Комнаты с той стороны… — Деккерет указал рукой. — Я собираюсь снести их и выстроить часовню для короналя. Я чувствую, что она здесь необходима.

— Хорошая идея

— Вам тоже кажется, что здесь подходящее место для часовни?

— Нет, я имею в виду саму мысль о строительстве. Мне нравится, что вы уже думаете об этом. Если хотите, чтобы здесь была часовня, постройте ее. Оставьте свой след в Замке, Деккерет. Возьмите все в свои руки. Преобразуйте Замок по своей прихоти. Ибо он — некое суммарное воплощение всех королей, которые здесь жили. Мы никогда не закончим его постройку. Пока существует мир, здесь будет продолжаться строительство.

— Да. Маджипур ожидает этого от нас.

Престимиону было приятно совершать прощальную прогулку по этим священным залам в обществе крепкого решительного человека, которого он выбрал своим наследником. Деккерет окажется замечательным короналем, в этом он был уверен. Ему было совершенно необходимо знать, что он оставил миру такого преемника. Иначе, как бы велики ни были собственные достижения, история не простит ему, если следующим королем Маджипура окажется слабак или глупец.

Не один великий корональ прошлого оказался виновен в такой ошибке. Однако Престимион был уверен, что его выбор никто и никогда не поставит ему в вину.

Деккерет должен соответствовать всем ожиданиям. Конечно, он будет заметно отличаться от своего предшественника, будет более честным и прямым в тех ситуациях, где Престимион часто предпочитал полагаться на хитрость и искусные манипуляции. Деккерет являет собой величественную и героическую фигуру, своим внешним видом он вызывает к себе уважение, уже когда просто входит в помещение, тогда как Престимион, на создание которого Божество выделило куда меньше материала, всегда помнил о том, что должен создавать впечатление величественности прежде всего силой своей личности.