Я колебался. Этого я не ожидал: смерть в наказание за уход посреди Испытания! Неужели они не шутят? А что, если через пару дней мы выясним, что ничего стоящего они дать не могут? И тогда нам придется оставаться здесь месяц за месяцем, пока они, в конце концов, не скажут, что нашему испытанию пришел конец и мы снова свободны? Такие условия казались неприемлемыми: я чуть не убрал руку. Но я вспомнил, что пришел сюда для совершения акта веры; что я отдаю бессмысленную жизнь в надежде добыть жизнь, исполненную смысла. Да. Я твой, брат Энтони, что бы ни случилось. Я не отвел руку от маски. Как бы там ни было, разве смогут эти малорослые человечки что-нибудь нам сделать, если мы решим выйти отсюда? Это — лишь очередной театрализованный ритуал, как и маска, как и хоровой распев. И я примирился с самим собой.

У Неда, по всей видимости, тоже были свои сомнения: я осторожно наблюдал за ним и заметил, как его пальцы чуть дернулись, но остались на месте. Рука Оливера на краю маски не шелохнулась. Тимоти имел самый нерешительный вид: он нахмурился, посмотрел на нас, на говорящего, покрылся испариной, отнял пальцы секунды на три, а потом отчаянным жестом прижал их к маске настолько резко, что брат Энтони чуть не оступился от этого прикосновения.

Дело сделано. Мы дали клятву. Брат Энтони снял маску.

— Теперь вы пообедаете с нами, — сказал он, — а с утра все начнется.

26. ОЛИВЕР

Итак, мы оказались здесь, это на самом деле случилось, мы в Доме, и нас приняли кандидатами. Жизнь вечную тебе предлагаем. Это установленный факт. Все настоящее. Разве? А если ты каждое воскресенье с верой в сердце посещаешь церковь, молишься, ведешь безгрешную жизнь и кладешь пару долларов на поднос, то попадешь в рай и будешь жить вечно меж ангелов и апостолов? Так говорят, но можно ли этому верить? Существует ли рай? Есть ли ангелы и апостолы? Какой толк от прилежного хождения в церковь, если всех прочих условий сделки не существует? А Дом Черепов существует на самом деле, как и Братство Черепов, как и Хранители — брат Энтони относится к числу Хранителей, — а мы стали Вместилищем, я будет Испытание, но настоящее ли все это? Хоть что-нибудь? Жизнь вечную предлагаем тебе, но предлагают ли они ее на самом деле? Или все это — просто мечта, вроде сказочек про то, как ты отправишься жить среди ангелов и апостолов?

Эли считает, что все это настоящее. Нед, кажется, думает так же. Тимоти то ли забавляют, то ли раздражают все эти вещи: трудно сказать. А я? Что думаю я? Я чувствую себя как лунатик. Это сон наяву.

Я все время пытаюсь понять — и не только здесь, а везде, где бы я ни был: происходит ли со мной что-нибудь на самом деле? Действительно ли я связан с окружающим, подключен к нему? А если нет? Что, если все испытываемые мной ощущения — лишь смутные, слабые отзвуки того, что чувствуют другие? Как я могу это определить? Когда я пью вино, ощущаю ли я весь содержащийся в нем вкус, и что ощущают они? Или до меня доходит лишь призрак его аромата? Когда я читаю книгу, понимаю ли я все слова на странице или только думаю, что понимаю? Прикасаясь к девичьему телу, чувствую ли я его плоть? Иногда мне кажется, что все мои органы чувств слишком слабы.

Порой я думаю, что я — единственный человек на свете, который ничего не ощущает в полной мере, но у меня нет возможности сказать об этом, подобно тому как не различающий цвета человек не может сказать, истинные ли цвета те, что он видит. Иногда мне кажется, что я живу в кино. Я — просто тень на экране, переходящая от одного бессмысленного эпизода к другому в соответствии со сценарием, написанным кем-то другим, каким-нибудь умалишенным, каким-нибудь орангутангом, каким-нибудь свихнувшимся компьютером, и я не обладаю ни объемностью, ни поверхностью, ни осязаемостью, ни реальностью. Все лишено смысла, все ненастоящее. Вся жизнь — длинный киносеанс. И так со мной будет всегда.

Временами на меня находят приступы безысходности. Тогда я ни во что не могу поверить. Сами слова теряют свои значения и превращаются в пустые звуки. Все тогда становится абстрактным, и не только такие туманные слова, как «любовь», «надежда», «смерть», но даже самые конкретные слова — «дерево», «улица», «кислый», «горячий», «мягкий», «лошадь», «окно». Я не могу уверовать в существование чего-либо, поскольку его название превращается просто в шум. Содержание вымывается из слов. «Жизнь». «Смерть». «Все». «Ничто». Ведь они остались такими же, правда? Что же тогда такое реальность, а что — нереальность, и какая между ними разница? Не является ли тогда вся Вселенная лишь кучей атомов, которые мы располагаем в значимом порядке посредством нашей способности к восприятию? И могут ли собранные нами сгустки восприятия быть разобраны так же быстро, если мы перестанем верить в происходящее? Я просто откажусь воспринимать ту абстрактную предпосылку, что все мною наблюдаемое, все, что я считаю мною наблюдаемым, действительно здесь присутствует. Так, чтобы я смог пройти сквозь стену этой комнаты, если мне удастся отвергнуть ее существование. Чтобы я смог жить вечно, если я отвергну существование смерти. Чтобы я смог умереть вчера, если мне удастся отвергнуть существование сегодняшнего дня. Я вхожу в такое состояние и погружаюсь все глубже и глубже, увлекаемый водоворотом собственных мыслей, пока не пропал, пропал, пропал навсегда.

Но мы здесь. Все происходит на самом деле. Мы внутри. Они приняли нас кандидатами.

Все решено. Все настоящее. Но «настоящее» — лишь шум. «Настоящее» — ненастоящее. Я думаю, что больше не связан с окружающим. Больше не подключен. Остальные трое могут пойти в ресторан и думать, что вгрызаются в изысканный, сочный, прожаренный бифштекс: но я-то знаю, что вгрызаюсь всего лишь в кучку атомов, в абстрактное понятие о том, что мы обозначили этикеточкой «бифштекс», а ведь никак нельзя насытиться абстрактным понятием. Я отрицаю реальность бифштекса. Я отрицаю реальность Дома Черепов. Я отрицаю реальность Оливера Маршалла. Я отрицаю реальность реальности.

Должно быть, слишком долго я сегодня пробыл на солнце.

Мне страшно. Я распадаюсь. Я не подключен. И я никому не могу сказать об этом. Потому что я и их отрицаю. Я отверг все. Господи, помоги, но я отверг и Бога! Я отверг смерть и отверг жизнь. Как это спрашивают дзэн-буддисты: какой звук, если хлопнула одна рука? Куда девается пламя свечи, если ее задуть?

Куда девается пламя?

Мне кажется, что и я подеваюсь туда же, и скоро.

Итак, все начинается. Ритуалы, диета, упражнения, медитация и все прочее. Нет сомнений, что пока мы видели лишь верхушку айсберга. Многое еще предстоит узнать: к примеру, мы пока еще не знаем, когда будут выполнены условия Девятого Таинства. Завтра, в следующую пятницу, к Рождеству, когда? Мы уже окидываем друг друга зловещими взглядами, всматриваясь сквозь лицо в находящийся под ним череп. Ты, Нед, убьешь себя за нас? А ты, Тимоти, не собираешься ли ты убить меня, чтобы самому остаться в живых? Эту сторону проблемы мы не обсуждали вслух ни разу: кажется, что об этом не то что говорить, во и думать страшно. Возможно, эти требования имеют символический, метафорический характер. А может быть, и нет. Меня это беспокоит.

С самого начала всей этой затеи я ощущал невысказанные предположения по поводу того, кому уйти, а кому остаться: мне — умирать от их рук, а Нед сгинет по своей воле. Конечно, я это отрицаю. Я здесь, чтобы добыть жизнь вечную. Не знаю, кто из них тоже хочет этого по-настоящему. Нед, наш странноватый Нед, способен смотреть на самоубийство как на лучшее из своих стихотворений. Тимоти не производит впечатления человека, сильно заинтересованного в продлении жизни, хотя я и подозреваю, что он от него не откажется, если оно достанется ему ценой небольших усилий. Оливер настаивает на том, что совершенно не согласен умирать, и создается впечатление, что он всецело поглощен этим: но Оливер гораздо менее уравновешен, чем может показаться на вид, и его мотивы не поддаются точному обоснованию. При соответствующей философской обработке он может увлечься мыслью о смерти точно так же, как, по его словам, он одержим мыслью о жизни. Так что я не могу сказать, кто выживет, а кто сгинет после Девятого Таинства. Но действую я осмотрительно и буду так действовать, сколько бы мы здесь ни находились. (А сколько, интересно, мы здесь будем? Мы, в общем-то, об этом еще не думали. Пасхальные каникулы закончатся, насколько я понимаю, дней через шесть или семь. Испытание к тому времени наверняка не завершится. У меня такое впечатление, что оно должно тянуться месяцы, если не годы. Но все же, сможем ли мы отсюда выбраться на следующей неделе? Мы поклялись этого не делать, хотя братья, конечно, вряд ли нам помешают, если мы все решим слинять как-нибудь посреди ночи. Кроме того, я хочу остаться. На несколько недель, если потребуется. На несколько лет. Во внешнем мире нас объявят пропавшими без вести. Регистрационные бюро, призывные комиссии, наши родители — все будут гадать, куда мы пропали? Если, впрочем, наши следы не приведут сюда. Братья перетащили наши вещи из машины. Сама же машина осталась стоять возле тропы в пустыне. Может быть, ее засечет полиция штата? Пошлют ли они человека по этой тропинке на поиски владельца сверкающего «седана»? Слишком многое мы пустили на самотек. Но мы здесь останемся на все время Испытания. Я здесь останусь, что бы ни случилось.)