Перед мысленным взором некоторых заложников проходит вся жизнь. Или возникает ощущение, что жизнь поставлена на паузу, как во время серьезной болезни. Ему же одни лица казались безопаснее других, а какие-то воспоминания важнее. На многих личных моментах в воспоминаниях он никак не мог сосредоточиться, а другие настойчиво требовали внимания. Его подсознание пыталось отыскать какой-то смысл в происходящем, и все это кружилось, постепенно угасая и ослабевая, как новорожденная планета. Все время мелькали какие-то мысли о том, на что он никогда не обращал внимания. Например, компании, которые широко рекламировались, а потом исчезли. Что случилось, например, с Agfa?

Он думал, почему в уличных киосках в Африке не производят собственные линии продуктов? Почему в трущобах нельзя купить фирменное изделие так же просто, как сигареты или жевательную резинку? За самую крошечную монетку можно приобрести сложенный листок бумаги с надписью от руки вроде «вы великолепны» или «ваши будущие достижения превзойдут прошлые».

Иногда он заставлял себя вспоминать звуки и изображения, которые где-то видел и слышал. Это помогало терпеть. Он оказывался в зимнем лесу и смотрел в небо. Падали снежинки. Медленно приходила музыка. Попса, панк, какие-то обрывки симфоний и джазовых импровизаций. Наконец, были фильмы и телепередачи, спортивные события. Матч-пойн[2]. Проход в регби. Он сам стал для себя мультимедийным плеером, пусть и не автоматическим. Это была биология – какие-то подергивания в красной глине, пропущенные строфы, движущиеся картинки, хрупкие, мигающие и исчезающие совсем.

В течение дня солнечный луч, падавший на стену, двигался. Он следил за ним. Он видел луч, только если специально поворачивался к нему. Это его мучило. Все люди смотрели вперед. Шли вперед. Бежали вперед. Он тоже смотрел вперед запавшими глазами. Бежало время. Один день вслед за другим. Сложение и вычитание. Дэнни говорила, что вычитание – наименее значимая часть математики, потому что оно отнимает от того, что есть. Он привалился затылком к стене. Только волосы. Кожа на костях. Он отвел взгляд от москитов, танцевавших в луче света. Поправил картонку. Сказал сам себе, что нельзя позволять смерти овладевать твоими мыслями, потому что на свете есть любовь и милосердие.

Съежившись в углу, он в очередной раз попытался оценить размеры комнаты. Раньше он видел комнаты с мебелью и украшениями, освещенные электричеством или солнцем из окна. А здесь царила пустота. Воздух был грязный, влажный, какой-то маслянистый; и сам он утонул, лежал на дне, покрытом экскрементами, а потолок был как поверхность странного моря.

Картина Питера Брейгеля-старшего «Падение мятежных ангелов» в полной мере демонстрирует нам силу вычитания. Вычитая из ангела, ты в конце концов получаешь демона. Если открыть эту картину в Интернете, а лучше посмотреть на оригинал в Королевском музее изящных искусств в Антверпене[3], то увидишь, что мятежные ангелы падают из рая, расположенного в верхнем левом углу холста, в ад, в правый нижний угол. Ангельские крылья постепенно уменьшаются, становясь крыльями летучих мышей и драконов. Ближе к земле ангелы съеживаются, становясь мотыльками, лягушками и прочей мелочью. Их преследуют золотые небесные ангелы с лучезарными щитами, копьями и мечами. Задача этих ангелов – очистить наш мир. Мятежники продолжают меняться, падая в море, похожее на нелепую сливную трубу. Они теряют ноги, крылья, надежду – и становятся рыбами, кальмарами, икрой и семенами деревьев, которые никогда не прорастут. Под водой бесконечное вычитание продолжается, пока они не достигают дна, бестелесные и прозрачные.

Интересно было бы показать репродукцию этой картины бойцу джихада, священной войны, который, скорее всего, никогда не видел ничего настолько впечатляющего, и посмотреть, застынет ли он в ужасе или восхитится ангелами, с копьями и мечами преследующими проклятых созданий.

Из Парижа она уехала на скоростном поезде TGV, а в каком-то маленьком городке пересела на пригородный поезд, который трясся по заметно сужающимся путям. Ей это даже нравилось – конечно, тряска мешала ей работать, так что она захлопнула ноутбук, решив, что отпуск начался. Она посмотрела на попутчиц – все они, крепкие и румяные, идеально выглядели бы в роли рыбачек и фермерских детей – и уставилась в окно.

Это был очень тихий уголок Франции. До Рождества оставалась неделя – время суровых готических морозов, время, когда выпавший снег уже не тает. Листья давно облетели с деревьев, речки и ручейки покрылись тонким ледком, а канавы по обе стороны от рельсов замерзли. Под толстым слоем льда оставались воздушные карманы, как будто пробитые лапками паникующих зверьков, оставшихся внизу. Во всем этом была своеобразная строгая красота и какая-то математичность. Неожиданно между двумя невысокими, похожими на женские груди холмами показалось море. Она улыбнулась: она всегда возвращалась к нему.

Выходила она на крошечном полустанке. Сначала помогла пенсионерке, потом вернулась и взяла собственную сумку. По обоим концам платформы были плавные спуски, а посередине торчала пластиковая будка, похожая на автобусную остановку. Она спряталась там от ветра. Расписание было все заклеено: объявление от церкви, еще одно от велосипедного клуба, написанное от руки предложение продать гусиную печенку. На одной стенке темнели граффити: четыре штуки одним цветом. Обстановка незамысловатая; но ей очень нравилось стоять здесь, в тишине и покое, вырвавшись наконец из шумного Лондона.

Многие ее знакомые не понимали, в какой стране живет профессор Дэниэль Флиндерс, и может ли она найти в своей жизни место для длительных отношений. Дэнни странная, говорили они. Жесткая. Непонятная. В чем-то они были правы – как минимум в том, что она всегда занималась сексом по своим правилам и поэтому считала сексуальных партнеров чем-то одноразовым, вроде партнеров по сквошу. Но вообще-то честнее было бы сказать, что она, самый молодой «пожизненный» профессор Имперского колледжа в Лондоне, читающая также лекции в Швейцарской высшей технической школе Цюриха, принадлежала к тем успешным молодым людям, которым довелось пожить в стольких местах, что назвать какое-то из них домом уже не получается. А любой друг, который назвал бы ее непостоянной, на самом деле не был ей другом, потому что верность была одной из главных ее добродетелей. Она никогда не сидела на месте – но она не убегала от прошлого, не пыталась изжить детскую травму, не была эмоционально нестабильна, ничего такого. Наоборот, это родители сделали ее такой, какой она стала. Ее отец был австралийцем, а мать родилась на Мартинике. У нее были братья. Счастливая, сплоченная семья. Она росла в Лондоне, в Сиднее, на Лазурном Берегу – и все эти места повлияли на нее. Цвет кожи Дэнни, разнообразие одежды, привычек и манер выдавали креольское происхождение. Она очень ценила родной язык. Она считала предательством выбор английского вместо французского всего лишь из-за удобства. Она была широко образованна – как мыслители эпохи Возрождения, которые прежде всего ценили гуманитарные знания. Те, кто пытался ее очернить, никогда не видели ее за работой – ей могло не хватать усидчивости, но она компенсировала ее вдохновением. Многие пытаются придумать, куда бы приложить свой ум, а Дэнни была поглощена математикой. Одним из ее разделов, который называется биоматематика. Если не вдаваться в подробности, можно сказать, что она пыталась понять жизнь, зарождающуюся в самых темных уголках планеты в то время, когда человечество из бессмысленного роя стало объединяться в куда более изящные, но мелкие и еще более бессмысленные группы. Она, конечно, признавала, что то, чем она занимается, слишком сложно и угрожающе звучит, чтобы привлечь широкую аудиторию. Но здесь, на железнодорожной платформе, в первый день рождественских каникул ей не хотелось об этом думать.