– La dracu, doamna княгиня, la dracu! – кричу я. Но карета уже далеко, она повернула за поворот в конце улицы возле Жокей-клуба и Биржи.
– Спасибо, dòmnule capitan, – тихо говорит Кан, пристыженно отводя взгляд.
– Ничего, dòmnule Кан, но la dracu княгиню Стурдза, la dracu всю молдавскую знать.
Мой друг Кан поднимает взгляд, у него пунцовое лицо, большие капли пота сверкают на лбу.
– Ничего. La revedere, dòmnule Кан.
– La revedere, dòmnule capitan, – отвечает Кан, вытирая лоб тыльной стороной ладони.
Возвращаясь к кладбищу, я прохожу мимо аптеки на углу улиц Лэпушняну и Братяну. Вхожу в аптеку, подхожу к прилавку.
– Добрый день, domniscioara Мика.
– Добрый день, dòmnule capitan.
Мика смеется, ее обнаженные локти уперты в мраморный прилавок. Красивая девушка Мика, смуглая, хорошо сложенная, на лоб спадают густые вьющиеся черные волосы, острый подбородок, полный чувственный рот, на лице легкий пушок в сверкающих бирюзовых отблесках. Перед отъездом из Ясс на прутский фронт я попытался приударить за ней. Бог мой, уже два месяца я не прикасался к женщине. И в Бухаресте тоже. Было слишком жарко, а теперь я уже и не знаю, как они устроены, эти женщины.
– Cum merge a sanatate, domniscioara[113] Mикa?
– Bine, foarte bine, dòmnule capitan[114].
Красивая девушка Мика, но пушистая, как коза. У нее большие, блестящие, черные глаза, тонкий носик на полном смуглом лице. Должно быть, в ее жилах есть несколько капель цыганской крови. Говорит, что пошла бы прогуляться со мной после комендантского часа.
– После комендантского часа, domniscioara Мика?
– Da, da, dòmnule capitan.
Что за странная мысль, Cвятый Боже! Как вести на прогулку девушку после комендантского часа, когда армейские и жандармские патрули кричат издалека «Stai! Stai!» и палят, прежде чем ты успеешь ответить? И потом, что за блажь гулять среди разрушенных бомбардировками и почерневших от пожаров домов! Один дом на площади Унирии перед статуей князя Куза-Водэ горит со вчерашнего дня еще и сегодня. Советские летчики бьют жестко. Вчера три часа пикировали над Яссами, спокойно улетали и прилетали на высоте не более трехсот метров. Некоторые самолеты буквально стригли крыши. На обратном пути один бомбардировщик, нацелившийся на Скулень, сбили над полем за садами Копоу.
В экипаже были шесть женщин. Я пошел посмотреть. Румынские солдаты шарили в кабине пилотов, ощупывали бедных девушек грязными пальцами, выпачканными в супе, мамалыге и брынзе.
– Оставь ее в покое, подонок! – заорал я на солдата, запустившего пальцы в волосы одного из двух пилотов, полной светловолосой девушки с веснушчатым лицом. Глаза у нее были распахнуты, рот приоткрыт, рука вытянута вдоль бедра, голова стыдливо и жертвенно склонилась на плечо подруги. Эти две смелые девушки исполнили свой долг и имели право на уважение. Две смелые работящие девушки, не правда ли, doamna княгиня Стурдза? На них были пепельного цвета комбинезоны и кожаные куртки. Солдаты медленно раздевали их, расстегивали куртки, задирали неподвижные руки, стягивали одежду через голову. Чтобы поднять голову одной из девушек, солдат взял мертвую за горло, будто собираясь придушить, большим пальцем с потрескавшимся черным ногтем надавил на приоткрытый рот с пухлыми, обескровленными губами.
– Откуси ему палец, глупая! – крикнул я, будто она могла услышать.
Солдаты смотрели и смеялись. Со второй, зажатой между бомбовым отсеком и крупнокалиберным пулеметом, нельзя было снять куртку. Тогда солдат расстегнул летный шлем, схватил мертвую девушку за волосы и резко выдернул ее наружу – тело кувыркнулось в траве рядом с останками сбитого самолета.
– Dòmnule capitan, мы погуляем сегодня вечером после комендантского часа? – говорит мне Мика, пряча голову в раскрытых ладонях.
– Отчего нет, domniscioara Мика? Хорошо пройтись вечером после комендантского часа. Вы когда-нибудь гуляли в парке ночью? В это время там никого нет.
– А нас там не подстрелят, dòmnule capitan?
– Будем надеяться, подстрелят, domniscioara Мика.
Мика смеется, перегибается через прилавок, приближает свое полное пушистое лицо, кусает мне губы.
– Зайдете за мной сегодня вечером в семь, dòmnule capitan. Я буду ждать вас на улице возле аптеки.
– Хорошо, Мика, в семь. La revedere, domniscioara Мика.
– La revedere, dòmnule capitan.
Я вернулся по улице Лэпушняну, пересек кладбище, толкнул дверь моего дома. Съел немного брынзы и бросился в постель. Стояла жара, назойливо жужжали мухи. Громкий гул падал с неба. Жирный сладкий гул, как густой запах гвоздики, лениво расходился по влажному, потному небу. Какой тут сон! Цуйка жгла желудок. Около пяти пополудни я встал, вышел на кладбище и сел на каменное, заросшее травой надгробие. В давно прошедшие времена этот сад возле моего дома был православным кладбищем, самым старым кладбищем города Яссы. В центре кладбища, на том месте, где в старые времена высилась небольшая церковь, распахнулся вход в adapost, убежище, куда вел спуск по крутой деревянной лестнице. Вход в adapost был похож на вход в подземный мавзолей. Внутри убежища чувствовался запах перегноя, жирный могильный запах. Над убежищем, на земляном холме в виде кургана лежали сложенные накрест одна на другой могильные плиты. С того места, где я сидел, можно было прочесть выбитые на каменных плитах эпитафии господарю Григорию Сойнеску, госпоже Софии Занфиреску, госпоже Марие Пойанеску.
Было жарко, жажда сушила губы, я вдыхал мертвый запах земли, смотрел на ржавые ограждения еще оставшихся нетронутыми в тени акаций могил. Кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу. La dracu Мику, la dracu Мику со всей ее козьей растительностью. Вокруг жужжали свирепые мухи, влажный ветерок тянулся от реки.
Время от времени с окраинных кварталов Узине, Сокол и Пакурари, от железнодорожных мастерских Николины, от рассеянных по берегам речки Бахлуй строений, от пригородов Цикау и Тараси, где когда-то было татарское поселение, доносился сухой треск перестрелки. Нервные румынские солдаты и жандармы кричат «Stai! Stai!» и стреляют в людей, не давая времени поднять вверх руки. И это днем, еще до начала комендантского часа. Ветер раздувает кроны деревьев, солнце шлет медовый аромат. Мика ждет меня в семь возле аптеки. Через полчаса я должен вести ее на прогулку. La dracu domniscioara Мика, la dracu и коз тоже. Редкие прохожие, размахивая пропусками высоко над головами, с настороженным видом скользят вдоль стен. Что-то точно назревает в воздухе. Мой друг Кан прав. Что-то должно произойти. Чувствуется, грядет какая-то беда. Беда висит в воздухе, начертана на лицах, ощущается кончиками пальцев.
Я подхожу к аптеке ровно в семь, Мики нет. Аптека закрыта, сегодня Мика закрыла рано, намного раньше обычного. Бьюсь об заклад, она не придет. Испугалась в последний момент. La dracu женщин, все они одинаковы, всех берет испуг, и всегда в последний момент. La dracu domniscioara Мика, la dracu и коз тоже. Я медленно иду к кладбищу, мимо проходят немецкие солдаты, шаркая сапогами по асфальту. Хозяин обувной мастерской, расположенной на углу улицы Лэпушняну прямо напротив кафе-ресторана «Корсо», последними взмахами щетки дочищает башмаки последнему клиенту, сидящему в высоком латунном кресле румынскому солдату. Закатное солнце проникает в глубину темной лавочки, отражаясь в банках с сапожным кремом. Румынские солдаты в песочного цвета форме ведут под конвоем растерянных евреев.
– Отчего не почистишь напоследок туфли тем несчастным? – говорит солдат с высокого латунного кресла и смеется.
– Не видишь, они босые? – отвечает хозяин мастерской, отворачивая бледное, потное лицо. Он слегка запыхался, с удивительной легкостью орудуя своими щетками.
В окна Жокей-клуба выглядывает городская знать, упитанные молдавские господари с круглыми животами, с мягкими, изнеженными задницами и гладкими оплывшими лицами, у них влажно и томно сверкают темные подведенные глаза, – они похожи на персонажей Паскина. Дома и деревья, как и стоящие перед дворцом Биржи коляски, тоже как будто кисти Паскина. В далеком небе над Скулени, над ленивым течением реки между зелеными камышовыми берегами зарождаются белые и красноватые облачка. Хозяин обувной мастерской закрывает дверь своего заведения и смотрит на облака в далеком небе, высматривая приближающуюся грозу.
