– Скажи честно, Свартстрём, я вот почти уверен в этом, ты набил бы трубку куском человечины?

Он бледнел и отвечал:

– Если эта война не кончится…

Я спрашивал:

– Если эта война не кончится, мы все озвереем, и ты тоже, не правда ли?

Он отвечал:

– Я тоже, naturlement.

Я любил его, я полюбил Свартстрёма в тот день, когда увидел его побледневшим (мы были на Карельском перешейке в пригороде Ленинграда) при виде куска человечьего мяса, который сиссит нашли в вещмешке русского парашютиста, прятавшегося два месяца в норе в чаще леса, рядом был труп его товарища. Вечером в корсу Сварстрёма вырвало, он плакал и говорил:

– Его застрелили, но в чем его вина? Мы все станем зверьми. Кончится тем, что мы пожрем друг друга.

Он не был пьян, он почти не пил. Это кусок человеческого мяса, не алкоголь, заставил его блевать. Я полюбил его с того дня, но всякий раз при виде его трубки я говорил ему:

– Разве не правда, Свартстрём, что когда-нибудь с тебя станется набить трубку куском человечины?

(Однажды вечером, во время обеда в посольстве Испании в Хельсинки, посол Испании граф Августин де Фокса принялся рассказывать о куске человечины, найденном сиссит в вещмешке русского парашютиста. Обед был великолепен, старые испанские вина придавали лососю из Оулу и копченым оленьим языкам теплый и тонкий привкус солнца. Все запротестовали, говоря, что тот русский не человек – животное, но никого не вырвало: ни графиню Маннергейм, ни Деметру Слёрн, ни князя Кантемира, ни полковника Слёрна, полевого адъютанта президента республики, ни барона Бенгта фон Тёрне, ни даже Титу Михайлеску, – не блевал никто.

– Христианин, – сказала Анита Бенгенстрем, – скорее умер бы с голоду, чем стал есть человечье мясо.

Граф де Фокса смеялся:

– Ха-ха-ха! А католик – нет, католик – нет, католикам нравится человеческое мясо.

А поскольку все выражали свое явное неодобрение под ослепительным сиянием снега в ясной ночи, проникающим в окна как бы отблеском от огромного серебряного зеркала, тусклым мерцанием отражавшегося от темной массивной ореховой мебели, от блестящего лака писанных маслом портретов грандов Испании и от золотого распятия, висевшего на задрапированной красным бархатом стене, граф де Фокса сказал, что «все католики охотно едят человеческое мясо, едят тело Иисуса, святейшее тело Христово – просфору, самое человеческое и самое божественное мясо на свете». И принялся густым голосом читать стихи Федерико Гарсиа Лорки, испанского поэта, расстрелянного в 1936-м сторонниками Франко, знаменитую «Оду Святейшему Таинству Алтаря», которая начинается как песня любви «Сantaban las mujeres». Дойдя до строк о лягушке, де Фокса возвысил голос:

– Но это ужасно! – сказала графиня Маннергейм. – Божественная плоть Иисуса трепещет в дарохранительнице, как сердце лягушки! Ах! Вы, католики, просто чудовища!

– Нет в мире мяса лучше, – сказал граф де Фокса торжественным тоном.)

– Не правда ли, Свартстрём, ты мог бы набить трубку куском человечины? – говорил я.

Свартстрём улыбался, но улыбка была усталой и нерадостной. Он смотрел на лошадиные головы с заледеневшей и твердой, как древесина, гривой, на сверкающие выпученные полные ужаса глаза лошадей. Ласковой рукой он поглаживал обращенную к берегу лошадиную морду, окровавленные ноздри, распахнутые в немом ржании губы (в ржании, замершем во рту, полном заледеневшей пены). Потом мы молча уходили, попутно поглаживая белые от мокрого снега гривы. Ветер тихо посвистывал над бесконечным ледяным полем.

В то утро мы пошли посмотреть, как освобождают лошадей из ледяного плена.

Жирный и сладковатый запах висел в теплом воздухе. Был конец апреля, солнце припекало. С началом таяния закованные в лед лошадиные головы стали вонять.

В теплое время дня зловоние от падали становилось невыносимым, и полковник Мерикаллио отдал приказ вытащить лошадей из озера и закопать их подальше в лесу. Отряды солдат, вооруженных пилами, топорами, ломами, кирками и веревками, сошли на лед озера вместе с сотней запряженных лошадьми саней.

Придя на берег, мы застали солдат за работой. На санях лежало с полсотни разложившихся лошадиных трупов, размякших и вздувшихся, с длинными светлыми гривами, оттаявшими и волнистыми. Веки нависали над влажными, водянистыми глазами. Солдаты крушили лед кирками и топорами, лошади переворачивались, всплывали в грязной беловатой воде среди воздушных пузырьков и кусков ноздреватого снега. Солдаты обвязывали падаль веревками и вытаскивали на берег. Головы болтались над полозьями саней. Почуяв жирный сладковатый запах, стоявшие в лесу артиллерийские лошади ржали, запряженные в сани отвечали им долгим, плачущим ржанием.

– Pois, pois! Пошел, пошел! – кричали солдаты, подстегивая упряжки. Сани скользили по грязному снегу с глухим скрежетом. Колокольчики звенели в весеннем воздухе легким, как веселый плач, звоном.

Комната наполняется мраком. Громкий, печальный голос ветра доносится через старые дубы Оук Хилла, я вздрагиваю, услышав болезненное ржание северного ветра.

– Vous êtes cruel, j’ai pitié de vous[45], – говорит принц Евгений.

– Je vous en suis très reconnaissant, – говорю я, рассмеявшись, но сразу стыжусь своего смеха и краснею. – J’ai moi-même pitié de moi. J’ai honte d’avoir pitié de moi[46].

– Oh, vous êtes cruel, je voudrais pouvoir vous aider[47], – сказал принц.

– Позвольте, – говорю я, – рассказать вам один странный сон. Этот сон часто снится мне по ночам. Я выхожу на заполненную людьми площадь, все смотрят вверх, я тоже поднимаю взгляд и вижу высокую крутую гору. На вершине горы большой крест. На кресте – распятая лошадь. Стоящие на лестницах палачи забивают последние гвозди. Распятая лошадь качает головой, издает слабое ржание. Толпа молча плачет. Распятие лошади-Христа, трагедия лошадиной Голгофы… я хотел бы, чтоб вы помогли мне в толковании этого сна. Гибель лошади-Христа не может ли означать гибель всего чистого и благородного в человеке? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне?

– La guerre même n’est qu’un rêve[48], – говорит принц Евгений, проводя рукой по глазам и лбу.

– Умирает все, что есть благородного, возвышенного и чистого в Европе. Наша прародина – лошадь. Вы понимаете, что я хочу сказать. Гибнет наша родина, наша древняя родина. И все эти навязчивые образы, эти неотвязные звуки ржания, ужасный, горький запах мертвых лошадей, разбросанных по дорогам войны, вам не кажется, что они созвучны образам войны, нашему голосу, нашему запаху, запаху мертвой Европы? Вам не кажется, что и этот сон значит нечто подобное? Хотя, может, лучше не толковать сны.

– Taisez-vous, – говорит принц Евгений, потом наклоняется ко мне и шепчет: – Ah! Si je pouvais souffrir comme vous![49]

«God Shave The King!»[50]

– Я – Король, der König, – сказал рейхсминистр Франк, генерал-губернатор Польши, разводя руки и обращая к сотрапезникам взгляд горделивого самодовольства.

– Немецкий король Польши, der deutsche König von Polen, – повторил Франк.