— А где наши влюбленные?

Кто-то толкнул его в бок, и он повернулся, и наши глаза встретились.

Секунду-другую мы смотрели друг на друга. Потом он хмыкнул и отвернулся.

Нет, он ничем не оскорбил, ни Тоню, ни наши отношения.

Но я понял, что мы теперь у всех на устах. Про нас говорят.

Даже поводыри-аспиранты — и те стали добродушно подтрунивать.

Но мне было глубоко плевать на все пересуды.

Колян правильно понимает политику партии и правительства. Поэтому 21 августа, в годовщину ввода наших войск в Чехословакию, мы с ним едва не подрались. Хорошо, что свидетелями нашей стычки не стали наши поводыри-аспиранты. Мы хорошо знали, какие они сексоты.

У некоторых из нас с собой транзисторные приемники. Мы переделали в них диапазоны коротких волн. На 13, 16 и 19 метров. Это означает, что мы более уверенно принимаем идеологические враждебные нам радиостанции. На этих диапазонах глушилки не так свирепствуют. Кроме того, мы делаем всякие приспособления против глушилок. Институтские знания уже позволяют нам изобретать такие конструкции. В итоге по вечерам то тут, то там слышны позывные «Радио Свобода» и сильный баритон Никиты Морозова доносит до нас Пастернака и Солженицына.

Наши аспиранты-поводыри не трогают нас, поскольку сами, также как и мы, каждый день слушают вражеские голоса.

После работы Жека и Коваленок слегка приняли на грудь.

Коваленок пожелал петь.

У Жеки с собой гитара. Коваленок обнял его, и они, усевшись под нашими окнами с задней стороны барака, орут залихватскую песню.

А я ведь пап-пап-пап, Я молодой, я неженатый раб, Люблю вино, кино, друзей и баб, Не выпускаю их из лап.

Было интересно, что герой песни не выпускает из лап не только баб, но и вино, кино и друзей. Однако задавать вопросы певцам бесполезно.

Казалось, мы выпили столько яблочного сока, что уже никогда не сможем на него смотреть. Но нет. Приходит новый день, мы идем к своему прессу и черпаем ковшиком. Нет, яблочный сок, похоже, не надоест нам никогда.

Первые признаки осени. Почти неуловимые. Улетают ласточки и стрижи. Холодный, почти морозный воздух по утрам. Солнышко встает все позднее. Днем все еще жарко, даже душно, но вечером приходится надевать рубашку с длинными рукавами. А Тоня стала надевать теплую кофту.

Наш стожок увезли. Просто однажды мы пришли, а его нет. Почему-то это меня сильно опечалило. Ощущение было странное. Словно кто-то бессовестным образом разворошил мое гнездо. Мы посидели на остатках сена, но все было как-то не так. Тоня спросила, отчего я так невесел.

— Потому что мы расстаемся, — промолвил я.

— Но ведь мы договорились, — сказала она многозначительно.

Действительно, мы условились писать друг другу.

Тоня подарила мне свою фотографию. А я ей свою.

Я обещал, что приеду к ней, как только смогу.

Но все равно предчувствие разлуки терзало мою душу.

Последний вечер был особенно печальным.

Мы прошли к реке. Ночь была кромешно темной.

Никаких купаний, никакой лунной дорожки.

В воду лезть уже никак не хотелось.

Яркие звезды густым бисером заполнили все небо.

Мы посидели на маленькой пляжной скамеечке.

— Помнишь, как мы плавали здесь впервые? — спрашиваю я.

— Еще бы! В лунной дорожке, — Тоня улыбается и кладет голову на мое плечо.

— И мы договорились запомнить это… — шепчу я.

— Договорились…

Потом мы долго обнимались. Я ласкал и целовал мою любимую.

Мне казалось, что Тоня в тот последний вечер была готова уступить мне и стать моей. Но я понимал, что теперь, когда я ее так хорошо знаю, когда она мне так доверяет, я не имею права злоупотреблять ее любовью ко мне.

Словно что-то священное я целовал ее нежную грудь, мои руки скользили по всем тайным местечкам ее тела, вызывая ответную дрожь и страстный трепет. Я поражался тому, что это я, мои осторожные и дерзкие ласки вызывают ее тихий, сдавленный стон, я не мог поверить, что любовь может быть такой полной и сильной.

Мы вернулись в три часа ночи.

Уже на порожке, перед самой дверью, я поцеловал ее.

Сначала ее припухшие губы. Потом я поцеловал ее руки.

И вдруг Тоня заплакала.

Она прижалась ко мне, ее плечи мелко вздрагивали.

Я гладил ее по голове, словно маленькую девочку, и пытался успокоить. Как я любил ее в эту минуту!

Тоня перестала плакать и потянулась ко мне. Я думал, что она хочет меня поцеловать, но она приблизила губы к моему уху и едва слышно прошептала: «Ты не забудешь меня никогда».

Утвердительно. Как заклинание.

Сколько лет прошло, а эти ее слова и сейчас звучат во мне.

И я все думаю, может, поэтому я и не забыл ее?

А вдруг в ее роду и правда были колдуньи?

Воронежские и мичуринские уезжали.

За ними приехали три автобуса. Мы почти все вышли проводить девушек.

С шумным и веселым гомоном они рассаживались по своим местам.

Я, конечно же, стоял возле автобуса, в который должна была сесть моя Тоня.

Мы обещали писать друг другу, и я был уверен, что мы еще увидимся.

Я держал ее за руку.

Уже нужно было садиться, и Тоня потянулась ко мне. Я крепко обнял ее, и мы поцеловались. На нас смотрели, но это не имело никакого значения.

— Люблю тебя, — шепнул я ей прямо в ухо.

— И я тебя, — всхлипнула она.

— Иди, садись, — я боялся, что она расплачется.

— Не забывай, — она выскользнула из моих рук и вошла в автобус.

И вот они поехали. Тоня смотрела на меня сквозь окно, а я не мог отвести глаз от ее лица. Мне хотелось запомнить ее, впитать в себя эту последнюю минуту нашего короткого знакомства. Я видел, что она тоже в печали. Невыносимая горечь разлуки разрывала мое сердце.

Тоня помахала ладошкой, автобус развернулся, и я ее больше не видел.

Что-то колючее стояло прямо поперек горла.

Я быстро пошел прочь, я пошел туда, в поле, к нашему местечку. Усевшись на остатки сена, я долго сидел неподвижно, не зная, что мне теперь делать. Я понял, что влюбился, как никогда прежде.

И что любовь моя уехала от меня.

«Мы будем писать друг другу», — уговаривал я себя.

Но почему-то хотелось плакать.

«Мы еще встретимся, мы обязательно встретимся», — шептал я, как заклинание.

А в ответ лишь все тот же заунывный ветер в проводах над головой.

Прежде мы вместе с Тоней слушали его грустную песню.

А теперь я был один.

Я откинулся на спину и положил руки за голову. Белые, осенние облака пышными шапками поднимались ввысь от самого горизонта. И лишь центральная часть неба сияла чистой голубизной, словно обещая что-то бесконечное, светлое, вечное.

Мог ли кто-то предсказать нам будущее? Хотя бы в самом простом варианте. Например, что Толян через год, возвращаясь из студенческого целинного отряда, погибнет в авиакатастрофе, что Коваленок к пятому курсу практически совсем сопьется, что Колян женится на девушке из музыкального училища, что Сашка тоже рано женится и, благодаря теще, останется работать на кафедре, но недолгой будет его семейная радость. И что Жека, уйдя в армию, дослужится до подполковника и через десять лет погибнет в афганской войне.

Или про нас с Тоней?

Увы, никто ничего не мог нам предсказать.

А может, это и хорошо. Может, так и должно быть.

Не зная будущего, о нем можно мечтать.

А если оно будет предсказано, тогда о чем мечтать?

А мы уезжали на следующий день.

В связи с нашим отъездом всем магазинам еще накануне было запрещено продавать спиртное. Но Коваленок все равно укушался, и мы с Коляном вели его под руки до самого дебаркадера. Пришел теплоход, и мы заполнили его палубу и нутро. Пролаял гудок, и Семикаракоры простились с нами навсегда.

Первое письмо я написал ей еще в Ростове, пока мы ждали электричку. К моей великой радости, Тоня мне сразу ответила. И наш роман получил новое продолжение — почтовое.

Ни до этого, ни после я не писал так много писем.

Случалось, что я строчил ей каждый день. И она отвечала мне.