– Ничего, – сказала Спасаломская, – я тебе его скоро верну. Тогда уж ты с ним не расставайся, не снимай, а то потеряешь – это плохая примета. А пока я дам тебе свое кольцо.

На палец, даже мизинец, оно не налезало. Пришлось положить его в карман куртки. Шешель не мог не то что любоваться им, но и пощупать до тех пор, пока они не подъехали к церкви, располагавшейся в двух кварталах от ювелирного.

На ступеньках, подогнув под себя грязное рваное одеяло, спал нищий. Он не проснулся, даже когда Шешель бросил в шапку, которую нищий положил возле лица, монетку. Она не звякнула. Значит, в шапке оказалась первой, а может, просто не попала по другим монеткам.

Двери церкви были закрыты. Шешель легонько заколотил в них. Дерево отзывалось глухо, точно не хотело просыпаться. Нищий заворочался, что‑то промычал, то ли во сне, то ли уже начиная пробуждаться, переменил позу, перевернувшись на другой бок, а потом, когда Шешель, уже не таясь, посильнее ударил по двери и крикнул в щель между досками: «откройте, пожалуйста», нищий сел, стал протирать пальцами слипающиеся веки.

– Чего шумите? Перепугаете всех, – недовольно сказал он, уставившись на Шешеля, потом на стоящую за ним Спасаломскую, – вам, может, помощь нужна? – тут же переменился он в тоне.

«Узнал ее, что ли?»

– Да, нужна, – сказал Шешель, продолжая сокрушать дверь.

Нищий разглядел невесть откуда взявшуюся у него в шапке монетку. С небес, что ли, упала? Но разгадка была более приземленной. Он догадался, откуда эта монетка.

Чуть отвлекшись, Шешель и не заметил, что дверь начинает поддаваться, но он не смотрел на нее и занес кулак для очередного удара, и если бы не повернул вовремя голову, то угодил бы прямо по лицу священника. Тот щурился, и отпрянуть точно не успел бы он.

– Что вы шумите? – недовольно спросил он, покосившись вначале на Шешеля, который остановил кулак в нескольких сантиметрах от его лица.

Шешель кулак отдернул, разжал и пробовал изобразить какой‑нибудь приветливый жест, а на лице улыбку, но священник в конце концов перевел взгляд на нищего, словно у него хотел получить ответ на интересующий его вопрос.

– Мы хотим обвенчаться, – сказала до сей поры ничем не проявившая себя Спасаломская.

– Не могли бы вы прийти утром, – сказал священник, нехотя отводя взгляд от нищего на голос, но как только он увидел Спасаломскую, то замолчал, удержал в себе остаток фразы. – Проходите, – посторонился, пропуская Спасаломскую и Шешеля, и добавил после небольшой паузы, обращаясь к нищему, – и ты тоже.

«Да, да, как можно тянуть с этим», – шептал он себе под нос, закрывая дверь, чтобы свет с улицы, сочащийся из посаженных вдоль мостовой фонарей, не мешал ему, не смешивался с огнем, танцующим на кончиках свечей, и чтобы внутрь церкви не врывался суетный вечер. Или он только думал так, ничего не произнося вслух.

Свод оказался куда выше, чем можно было бы предположить, смотря на церковь снаружи, будто какие‑то оптические приборы скрывали ее истинную величину.

У Шешеля не было времени оглядываться по сторонам, потому что священник сразу же повел их к алтарю.

Полумрак был насыщен запахами воска, дыханием людей, которые приходили сюда со своими печалями и радостями на протяжении всего дня, а ветер все еще не успел развеять воспоминания о них.

«Свадьба актрисы Елены Спасаломской»

И представить трудно – сколько бы отдали хозяева газет и журналов, чтобы их фоторепортеры могли спрятаться за одной из колонн, на которых держался свод церкви, и подсмотреть, не забывая щелкать на кнопки своего фотоаппарата, за тем, как возле алтаря обмениваются кольцами Шешель и Спасаломская.

Кто это стоит рядом с ней? Да ведь это тот рыцарь, что пришел в замок злодея и, убив его, освободил принцессу из заточения. Вот он, финал сказки – венчание, а сказку можно закончить всем известными словами: «Жили они долго и умерли в один день».

Священник зевал, подносил к лицу ладонь, чтобы прикрыть все время открывавшийся рот. Но он мог бы и не делать этого. Все равно ни Шешель, ни Спасаломская лица его не видели, потому что смотрели друг на друга, а за священником наблюдали в эти секунды лишь иконы.

Отступать было некуда – позади алтарь, уходящая вверх стена, вершина которой, изгибаясь, превращается в небесную твердь, а с нее взирают на маленьких людей всемогущие боги. Подними вверх глаза – испепелят молнией за такую дерзость, потому что тот, кто создан ползать, летать не может.

«Ха. Вот уж и не может летать?» – чуть не засмеялся Шешель, удержавшись только оттого, что успел подумать – как глупо он будет выглядеть в эту секунду, а священник подумает, что он рехнулся от счастья.

Он глаза вверх поднимать не стал. Он смотрел на губы священника, которые старательно произносили какие‑то слова, но Шешель никак не мог уловить их смысл. Ему хотелось чуть повернуть голову влево, посмотреть на профиль Спасаломской, обведенный красным светом, который застрял еще и в волосах, сделав их полупрозрачными. Она сама излучала этот свет, как… как. Как просыпающееся солнце. Луне на небесах уже нет места.

Кажется, кто‑то, согласно церемонии, должен стоять позади, держать над их головами короны, обсыпанные драгоценными камнями или их имитацией, но за их спинами раздавалось лишь сопение нищего, который в лучшем случае мог предложить свою грязную шапку. Из нее посыплются мелкие монетки. Поймав свет свечей, те засверкают, будто сделаны из золота.

Их обсыплют золотым дождем. Но, скорее всего, нищий уже спрятал монетки в своих карманах и расставаться с ними не захочет.

– Да, – сказал он, когда священник замолчал и уставился на него, ожидая что‑то услышать. Ответ его удовлетворил.

– Да, – как эхо, которому нужно пойти слишком большое расстояние, вторила ему через несколько секунд Спасаломская.

Позже на пальце у него оказалось кольцо, а то, что было у него, он отдал Спасаломской, посмотрел на ее бледную руку, но она тут же убрала ее, не дав ему полюбоваться своей кожей. Тогда он перевел взгляд на ее лицо, уставился в глаза – большие, даже огромные, в которых можно утонуть, как в омуте. Вот откуда исходил ее свет. Даже если в церкви ветер задует все свечи, свет будет литься из ее глаз.

Из всех гостей на свадьбе присутствовал только нищий. Многие захотели бы поменяться с ним местами. Но все прошло слишком быстро. Вскоре их окружила ночь.

18

Он опирался о чугунную ограду набережной, смотрел на лениво колыхающиеся волны Невы, отдающие металлическим блеском, будто между камнями, в которые ее заточили, расстелили чуть мятую фольгу или разлили ртуть, и если постоять здесь подольше, то надышишься ядовитыми испарениями. Они начнут разъедать легкие, затем примутся и за все тело, как делают они это с камнями, которыми выложено русло реки, и со стенами домов, превращая их в осыпающуюся труху…

Солнце здесь, как и все остальное: дома, лица людей, было бледным, холодным. Будто и не солнце это вовсе, а луна. Луна. Дождаться бы ночи и полюбоваться ее сиянием.

– Как там – на Луне? – спросил Гайданов, когда они встретились.

– Холодно, – сказал в ответ Шешель, – но очень красиво.

– Я так и думал.

Они сели друг против друга в мягкие кресла с резными подлокотниками и ножками, а на спинках были вышиты аэропланы. Стены были оббиты деревом, местами из них прорастали стеллажи, на которых пылились модельки аэропланов: «Муромцы», «Сикорские», «Ньюпоры», «Альбатросы», «Капрони», «Юнкерсы», «Сопвичи», «Фоккеры», «Фарманы». Богатая коллекция, чем‑то похожая на засушенных бабочек, многократно уменьшенных, точно те, кто составлял ее, научились у аборигенов Новой Гвинеи искусству уменьшать в размерах предметы. Те так поступали с человеческими головами, но выходило, что и с аэропланами можно сделать то же самое. Теперь это были безделушки, но Гайданов, смотря на них, вспоминал бои, в которых участвовали аэропланы этих моделей, затмевая небеса своими тенями. Им было тесно там.