В середине между рядами режущихся идут главные герои дня, ищущие чести уподобиться своими страданиями самому Гуссейну — полунагие фанатики, израненные воткнутыми в тело разными острыми предметами. Передняя сторона головы такого мужа украшена наподобие зубцов короны тонкими деревянными палочками, заткнутыми за кожу на лбу и на скулах, до ушей; тут же затыкаются небольшие замочки; эти замочки и еще небольшие же складные зеркальца нанизаны по рукам, на груди и на животе. Зеркальца затыкаются за кожу небольшими проволочными крючками. На груди и на спине привязаны к телу, концами накрест, по два кинжала и привязаны так плотно, что одного неловкого движения достаточно для того, чтобы лезвие вошло в тело. С боков, поперек корпуса, две шашки, также небезопасно расположенные лезвием по телу; на концы шашек накидываются медные цепочки или тяжелые железные цепи — то или другое, смотря по усердию. Кроме того, всюду по телу натыканы железные и деревянные, длинные и короткие палочки, более или менее привязанные к телу для уменьшения боли; желающие попарадировать перед народом, не нанося себе большого вреда, очень легко или и вовсе не затыкают за кожу все эти предметы и так ловко подвязывают их, что издали они имеют вид входящих в тело. Кающихся этого второго разряда, т. е. с утыканною кожею, вообще бывает гораздо меньше, нежели режущихся, человек 5, 6 — не более, и надобно думать, что они страдают менее первых, из которых многие на моих глазах падали без чувств или выводились своими родственниками из рядов в состоянии полного изнеможения.

За этими верными идет толпа народа, избравшего себе благую часть — отделываться в общем покаянии одним трауром. Черные или фиолетовые траурные архалуки их расстегнуты на груди, по которой они бьют себя, причем вторят общему крику. Некоторые ударяют себя не просто ладонями, а большими тяжелыми кирпичами: бедная грудь делается пунцовою от ударов, и народ теснится, толпится около этих изуверов: «Вот они, наши праведные, опоры нашего благочестия…» Один дервиш, в абе и в остроконечной шапке с священными надписями, навесил себе на шею цепей и веревку с огромным камнем, совсем согнувшим его спину; женщины, следующие за процессиею, наперерыв прорываются к нему, чтобы хоть одним глазком взглянуть на праведника. Впрочем, дервиши, по большей части, избирают себе в эти дни более спокойное занятие: они расстилают коврики по дороге, раскладывают на них четки, камешки и прочие безделушки из Кербелаи и других св. мест, а сами, рассевшись около, вопят, размахивают руками и просто требуют у проходящих милостыни божьим людям. Далее в процессии несут на плечах четырехугольный остроконечный ковчежец, увешанный шалями и зеркалами; поперек носилок лежит человек в богатом платье — это убитый молодой имам. Множество народа поддерживает носилки, каждый считает за счастье хоть прикоснуться к ним. Этот молодой имам, племянник Гуссейна, едва умолил своего дядю отпустить его на битву, и тот, перед тем как отправить его на верную смерть, исполнил свое давнишнее желание, обручил его со своею дочерью — вот почему, следом за ковчежцем, несет татарин на бритой голове расписанный лоток с атрибутами свадебного обряда.

Далее идет воин в шлеме и кольчуге, перевязанной шалями; он несет в правой руке красивый топорик — это военачальник халифа, совершивший избиение имамов. За ним ведут лошадь Гуссейна в золотой сбруе и богато расшитом седле. Седло утыкано стрелами, так же как и вся лошадь, только на последней стрелы заменены свернутыми бумажками, прилепленными красным, изображающим кровяные пятна, воском.

Затем несут с большой честью и самого имама Гуссейна — чучелу без головы, одетую в богатое платье; на месте шеи вставлено между одеждами несколько коровьих позвонков с окровавленным мясом. Вся грудь убитого утыкана стрелами, и к ней привязаны два живые голубя, изображающих невинность. На этих же носилках стоит на коленях мальчик, весь с головой закутанный в белый саван, испятнанный кровью; для глаз проделаны отверстия в одежде, а к месту рта пришит длинный красный язык — для означения жажды, которую претерпевал имам и все его семейство; мальчик держится руками за голову и поминутно припадает к ногам убитого Гуссейна. Новые толпы народа с рыданием следуют за этою святою ношей. Затем едут муллы и актеры; эти последние в полных костюмах и вооружении. Народ валит за процессиею густою толпою, женщины и мужчины, конные и пешие. Двери, окна и балконы соседних домов, так же и городская стена усеяны народом. Наконец, процессия выходит за город, где на лугу устраивается круг для представления. Режущиеся усаживаются впереди других, по внутренней линии круга, за ними остальной народ, позади всех конные. Начинается представление и с ним плач и вопли зрителей. Для большей торжественности к представлению этого дня приглашается русская полковая музыка, плохо гармонирующая с характером всей обстановки. Еще более неэффективную роль играют донские казаки, пополняющие, за недостатком актеров, число убийц имамов. С этими казаками, которые обыкновенно заканчивают представление атакою, вышел при мне пресмешной случай. Молодой имам, вышедши на битву с своими врагами, обращает всех их в бегство; казаки, представлявшие воинов Езида, должны были таким образом отступить перед четырнадцатилетним мальчиком. Должно быть, это им не понравилось, потому что вместо отступления они так поприжали юношу, что тот, в свою очередь, дал тягу. Ход действия нарушился, и весь народ начал высказывать свое неудовольствие; со всех сторон кричали казакам, что им надобно отступить, бежать — не тут-то было: они вошли в задор и вложили сабли свои в ножны только тогда, когда схватили лошадей их под уздцы и вывели из круга.

С окончанием представления оканчиваются и все церемонии этих праздников. Говорят, что прежде народ считал своею обязанностью при шабаше поколотить всех представляющих убийц имамов, так что даже трудно было находить желающих исполнять роли этих последних. Нынче это вывелось.

С высокого хребта открылась перед нами долина, в которой расположена духоборческая деревня Славянка. Немного далее, за ближними горами, как мне объясняли, есть еще несколько деревень этих же сектаторов, но тех мне не удалось видеть. Скоро повстречались и сами духоборцы: большой гурьбой возвращались они с ближнего сенокоса домой с косами и граблями на плечах. Одеты в белые рубашки, заложенные в широкие шаровары — по-солдатски, на головах картузы с большими козырями. Толпа смотрела весело, слышны были говор и смех. Проезжему все вежливо приподняли шапки.

Деревня Славянка лежит в лощине, при быстром горном ручье, текущем в Куру; до Елисаветполя (Ганжи) отсюда будет верст 60 с лишечком. Кругом горы, почти лишенные растительности, но в самом селении много зелени и деревьев. В деревне теперь считается 205 домов и до 600 душ мужеского пола.

Духоборцы вышли сюда или, лучше сказать, были выселены из Таврической губернии, куда, в свою очередь, их переселили в 20-х годах из внутренних губерний. Многие старики хорошо помнят еще родные места в старой России, в Тамбовской, Саратовской и др. губерниях. Первая партия пришла в 1840 году, другие несколько позже. Сначала было им здесь довольно тяжело: пришлось, на первое время, селиться у соседних армян и татар, которые обращались с ними очень немилостиво, без церемоний грабили их и даже резали. Строиться было трудно, лесу вблизи нет, и провоз его по горным тропам очень затруднителен; многие тогда возвратились в православие и вернулись в Россию.