Читая всю ночь напролет перевод Аритомо «Сакутей-ки», я вспомнила некоторые заповеди японского садоводства, о которых мне рассказывала Юн Хонг. Из объяснений Аритомо основ садоводства в Японии я поняла, что мои познания в этой области – лишь жалкие скребки граблями по верхнему слою почвы.
Начало устройству садов было положено в храмах Китая, над их разбивкой трудились монахи. Сады создавались, дабы как-то выразить человеческое представление о рае. Гора Шумеру, центр буддистской вселенной, не раз упоминалась в «Сакутей-ки», и я стала понимать, почему главной особенностью многих садов, виденных мною в Японии, был характерный порядок камней. У гор в географическом и эмоциональном пейзажах Японии вид грозный и завораживающий, с течением веков их присутствие пропитало ее поэзию, фольклор и литературу.
Наверное, подумала я, именно поэтому Аритомо приехал сюда, в горы. И устроил себе дом среди облаков.
Самое раннее упоминание об искусстве разбивать сады в Японии относится к периоду Хэйан[107] – тогда, около тысячи лет тому назад, особое внимание уделялось моно-но аварэ[108], восприимчивости к возвышенному, и на всем лежала печать какого-то страстного увлечения всеми сторонами китайской культуры. Созданные в тот период сады (ни один из них не сохранился до нашего времени) в точности воспроизводили сады пространственного удовольствия, какими обзаводились китайские аристократы, жившие по ту сторону Японского моря. Они разбивались вокруг озер, что позволяло по-разному использовать лодки, в том числе при проведении литературных вечеров и поэтических состязаний, во время которых пелись песни и слова как будто плыли по воде…
Постепенно влияние Китая размывалось эстетикой последующих эр Муромати, Мамояма и Эдо[109], японские садовники выработали свои собственные принципы композиции и разбивки. На планы садов Японии уже больше не влиял древний континент за морем, их определяли окружающие пейзажи самой Японии. Рост дзен-буддизма подвигал к более строгому аскетизму, излишества предыдущих эр сошли на нет по мере того, как монахи находили выражение своей веры в создании все менее суетных и загроможденных садов, сведя свои едва ли не к пустоте.
Я отложила книгу, закрыла глаза. Пустота – она манила меня, эта возможность избавиться ото всего мною виденного, слышанного и пережитого…
В тот вечер, прежде чем лечь спать, я сообщила Магнусу, что не уезжаю с Камеронского нагорья. Он был в восторге, но плотно поджал губы, когда я сказала, что подыскиваю себе бунгало где-нибудь по соседству.
– Тебе нельзя жить одной, – сказал он.
– Это небезопасно, Юн Линь, – добавила со своего кресла в другом конце гостиной Эмили, оторвавшись от романа, который читала.
– Горы кишат К-Тами, – возвысил голос Магнус.
– Посмотри, что они сделали с этими молодыми семайи!
– В К-Л я жила сама по себе, – сказала я.
Узницей я находилась в окружении сотен людей, и теперь мне так хотелось уединения!
– И вообще, – заметила я, – у Фредерика вон свое собственное бунгало.
– Он мужчина, Юн Линь, и солдат, – возразил Магнус. – И живет он внутри плантации. Послушай, я уже говорил тебе: живи у нас сколько хочешь, нам это только в радость.
– Не хочу обременять вас.
Магнус глянул на Эмили, потом вновь обратился ко мне. Грудь у него вздымалась и опускалась от глубоких вдохов и выдохов:
– У нас на плантации есть несколько свободных бунгало. Мои помощники управляющего жили там когда-то. Я поговорю с Харпером, посмотрим, какое бунгало тебе подойдет.
– Мне все равно, главное – оно должно быть поблизости от Югири. И я настаиваю: за проживание вы возьмете плату.
– Взамен, – произнесла Эмили, – ты должна ужинать у нас – по меньшей мере раз в неделю. Не желаю, чтоб ты где-то пряталась.
– Она права, – кивнул Магнус. – И еще одно: я дам рабочего, чтоб каждое утро сопровождал тебя до Югири. Он же будет провожать тебя домой, когда ты вечером закончишь работу.
– Налейте мне бокал вина, и мы выпьем за это.
Предложение Магнуса обеспечить меня охраной порадовало: о хождении в Югири в предрассветных сумерках думалось с беспокойством.
Пока Магнус откупоривал бутылку, я обошла гостиную, любуясь хинными деревьями на литографиях Пьернифа. В самом конце ряда висела гравюра на дереве: лист дерева. Вглядываясь в нее, я различила Дом Маджубы, сокрытый в переплетениях жилочек листа.
– Это работа Аритомо, – сказал Магнус.
Рядом с гравюрой в застекленной рамке висела медаль, цвета ленты которой были почти те же, что и на развевавшемся над крышей флаге.
– А что означает «Оорлог»? – спросила я, читая надпись на медали.
Магнус поправил мое произношение и ответил:
– Oorlog означает – война.
Указав на фотографию в сепии старика в цилиндре, щеки которого тонули в пенистой седой бороде, я спросила:
– Ваш отец?
Магнус подал мне бокал вина.
– Этот? – переспросил он. – Ag, nee[110], это ж Пол Крюгер, президент Республики Трансвааль во время второй бурской войны. Ты что, никогда не слышала про миллионы Крюгера? Нет? Когда англичане захватили Преторию, то обнаружили, что с трансваальского монетного двора пропало золота и серебра на два миллиона фунтов стерлингов. Огромные деньги пятьдесят лет назад – прикинь, сколько бы это сейчас стоило!
– И кто это взял?
– Есть люди, убежденные, что Oom[111] Пол запрятал золото с серебром где-то в Нижнем Вельде в последние дни войны.
– Так же, как джапы?
Магнус хохотнул, глянув на Эмили:
– Лао Пуо, ты жаловалась этой юной леди на мои забавы по выходным? Так вот, то, что джапы спрятали в Танах-Рате, скорее всего, крохи в сравнении с миллионами Крюгера.
– Они не могут стоить дороже золота Ямашиты[112], – сказала я. – Вы о нем слышали?
– Кто ж не слышал!
– Странно, правда, что истории вроде этих всегда появляются в связи с войной, – сказала я. – Кто-нибудь нашел золото, спрятанное Крюгером?
– Пятьдесят лет искали и все еще ищут, – сказал Магнус.
Глухо зарокотал гром. Магнус поднял взгляд к потолку.
Мое внимание привлекла еще одна фотография.
– Это мой брат Пит, – пояснил Магнус, подойдя и встав со мной рядом, – папа Фредерика. Снялся незадолго до смерти. Я попросил Фредерика привезти фотографию с собой, когда он собрался приехать сюда. Это единственное фото, которое осталось у меня от всей моей семьи.
– Фредерик очень похож на своего отца.
Эмили отложила роман и посмотрела на Магнуса.
– Мы все потеряли: дневники моего Oupa[113], книгу рецептов моей Ouma, мои фигурки, вырезанные из вонючего, но очень прочного дерева, – перечислял Магнус. – Фотографии моих родителей и моей сестры. Все.
– А вы до сих пор… – Я осеклась, потом попыталась сызнова: – Вы можете вспомнить их лица?
Он пристально посмотрел на меня. По его глазам я догадалась, что он понял мои собственные тревоги.
– Долгое время не мог. А вот в последние несколько лет… словом, они снова вернулись ко мне. Когда становишься стариком, начинаешь вспоминать старое.
– Дождь собирается, – сказала Эмили.
Она встала, протянула Магнусу руку, и они вместе вышли на веранду взглянуть на сад позади дома. Порыв ветра, увлажненный дождем из-за гор, прошелся по гостиной, взметнув занавески. Немного поколебавшись, я тоже вышла из дома и встала от них в стороне.
«Nou lк die aarde nagtelang en week in die donker stil genade van die rллn», – тихо нараспев произнес Магнус, обнимая Эмили за талию и привлекая ее к себе.
