Я не знаю, для чего произнесла эти слова, у меня они ни с чем не ассоциировались, но мой голос звучал зло. Он дотронулся до моей руки, а потом остался где-то сзади.

Надо мной склонился мужчина в белом халате — наверное, врач.

— Как ваша фамилия? — спросил он.

— Эльжбета Эльснер.

— Нет, ваша фамилия Кристина Кожецкая.

— Кристина Э. Кожецкая, — поправила я.

— Наконец-то вы вспомнили, — воскликнул врач, не придавая этому «Э» значения, хотя в нем был весь смысл. — Сожмите мне руку, — сказал он. Но моя кисть стала вдруг безвольной. — Ну давайте. — А я не могла. — Очень хорошо, — подбодрил врач, — теперь вас осмотрит окулист.

Я увидела другого мужчину в белом халате. Он посветил мне в глаз.

— Смотрите прямо перед собой, — проговорил он.

— Пан доктор, я чувствую себя одиноко, — неожиданно пожаловалась я чужому человеку.

Ничего не ответив, он отошел.

А потом перед глазами все замелькало от белых халатов. Меня положили на твердый стол и приказали подтянуть колени к подбородку. Я лежала голая в позе эмбриона. Кто-то крепко взял мою голову и прижал ее к коленям. Я услышала голос:

— Вы почувствуете укол в позвоночник. Прошу вас не двигаться, иначе вы себе навредите.

«Я давно себе навредила», — подумала я без эмоций, не почувствовав укола. Это было другое ощущение. Словно мне высыпали на спину тысячу маленьких муравьев, которые своими дорожками путешествовали по мне один за другим в разных направлениях. «Муравьи бегут, как гусята», — подумала я, но на меня тут же навалилась черная меланхолия. Из глаз потекли слезы.

— Почему вы плачете? — спросила медсестра. — Больно?

— Нет, мне так одиноко, — повторила я вновь.

Она тоже не поняла, не могла понять, как можно чувствовать себя одинокой в толпе людей. Все разошлись, а на меня надели больничную рубашку и, положив на носилки, перенесли куда-то. Я оказалась в узком помещении, где стояла кровать, а рядом из стены выходили какие-то краны и резиновые трубочки. Напротив меня находилась стеклянная дверь, через которую я увидела сидевшую за столом медсестру.

Мне было неудобно лежать, казалось, что голова находится очень низко, как будто я вообще на ней стою, и от этого она все больше сплющивается. Я боялась, что вскоре голова превратится в блин и исчезнет. Мне подумалось, как это ужасно — не иметь головы, и я окликнула медсестру. Та сразу оказалась рядом.

— Вам больно? — спросила она. — Сейчас подсоединю вас к капельнице.

Я хотела объяснить ей, но так торопилась, что слова не складывались в предложения. Маячило только, что моя голова… Но что с головой?

Потом подъехала капельница. Рука сделалась неподвижной, теперь надо мной висела самая нудная на свете бутылка, она могла говорить только одно слово: «кап-кап». А как весело, когда из нее наливается водка. Мы с тобой любили пить водку, а больше всего любили пить вдвоем на Мазурах. Ты ходил там во фланелевой клетчатой рубашке, штанах из тика и в резиновых сапогах, но даже в этой одежде в тебе чувствовался стиль. Это всегда был ты. Твоя прекрасная голова, широкая спина, за которой я неизменно чувствовала себя в безопасности. А теперь у меня болела голова. Это была незнакомая боль, поэтому я так испугалась, а еще больше меня путало падение куда-то, где не было дна. Временами мне казалось, что это мой собственный мозг облепил тело, парализовал волю и не дает сопротивляться. Как защищаться перед тем, что контролирует каждое колебание собственного сознания. Единственной защитой была твоя тень на стене. Может, это звучит смешно, но тень от твоей головы, наклонившейся надо мной, всегда извещала о конце кошмара.

Твоя тень была как точка, завершающая уже не предложение, а целое выражение. Выражением было гетто, которое неожиданно вылезло из сознания и, пользуясь моей слабостью, беззащитностью, набросилось на меня со всей силой. Ты же сам видишь, Анджей, что ты был для меня выходом из гетто, и не случайно я позвонила в дверь квартиры твоих родителей, то есть твоей матери, отец тогда уже умер. Я даже чувствовала, что тень от твоей головы светлая. Мы все светлые: ты, Михал и я. О том человеке я все время думаю как о нем, поскольку имя Авель мне даже мысленно стыдно произносить. Авель… что за странная мысль ударила в голову его матери… Он вообще-то хороший человек, только очень печальный. Ты, наверное, думал бы по-другому, не смог бы понять, хотя тоже стрелял в людей. Для тебя это были враги, но и для него тоже. Эти удивительные тайные дела мужчин… Ты думаешь, я не знаю, что ты застрелил почтальона из Нинкова, который доносил в милицию? Ну да, конечно, только у него ведь семеро детей, и старшей дочери не исполнилось еще десяти лет. А самый маленький, Рысик, вечно ходил с соплями по пояс и плакал, что старшие дети его снова бросили. Он не мог за ними успеть своими двухлетними ножками. Я вытирала ему нос, а потом смотрела, как он бегает, сверкая грязными пятками. А ты убил его отца. Боже, как его вдова сходила с ума. И эти дети. Я пошла на похороны, несмотря на то что не признаю этого обычая. Я не ходила ни на могилу отца, ни на Марысину, может, втайне ты меня осуждал. Мне хотелось, чтобы они оставались в памяти живыми. Они всегда живы, когда я мысленно разговариваю с ними.

Я уже давно делаю вид, что смерти не существует, что не помню ее имени. А когда она сама обо мне вспомнит, тогда я не буду этого знать. Может быть, именно сейчас она вспомнила обо мне, но я не стану ей ничего облегчать…

Я тогда пошла на эти похороны на деревенское кладбище… Когда ты вернулся вечером, сразу поняла: произошло что-то плохое. У тебя изменился голос. А потом утром пришла молочница и сказала, что подпольщики убили почтальона. Его фамилия была Вишневский. Теперь деревушка Пинков отзывается в моей памяти как Вишневский — вишни, все время в такой последовательности… Итак, я пошла на похороны, потому что ни пани Цехна, ни доктор с места не сдвинулись. Я боялась, что подозрение падет на тебя. Из-за тебя, Анджей, я и пошла туда, а не из-за той женщины и ее младшего сына Рысика. Но поскольку уж была там, то вытирала ему сопливый нос…

Прежде чем потерять сознание, я увидела врача-ординатора. Он сказал, что я нахожусь в инфекционной больнице на Вольской и у меня вирусное воспаление оболочки мозга.

— Это лучше или хуже? — спросила я, зная, что еще существует бактериальное, то есть гнойное. Мне казалось, что бактериальное хуже, но он беспомощно развел руками. Я запомнила этот жест.

— Трудно сказать, — ответил он. — Ту форму можно лечить пенициллином, а в данном случае мы можем только ждать…

— Ждать чего? — Это был правильный вопрос в такой ситуации.

— Пока вы поправитесь, — улыбнулся он.

— Вы думаете, я поправлюсь?

— Я должен так думать. Всегда. Иначе что бы я тут делал?

Меня это немного воодушевило, но сразу навалилась усталость. Я прикрыла глаза, вернее, это произошло непроизвольно. Еще я услышала, как ординатор говорил медсестре:

— Наблюдать за ней непрерывно!

— Да-да, пан ординатор.

— Это жена Кожецкого. Его сейчас нет в стране.

А сестра сообщила:

— Сын уже послал телеграмму. Может, он успеет…

«Успеет что?» — подумала я, но уже не могла найти ответ. Из темноты появился мой первый клиент в гетто — владелец галантереи. Я всегда хотела тебе это описать. Тот, первый, не состоявшийся, не считался. Но это, вероятно, к лучшему. Теперь я смогу тебе рассказать, как все произошло и как я это видела в «еврейских говениях» — так я называю время, когда была без сознания и меня мучили образы из гетто.

Прошло две недели после сцены с толстяком, и я почувствовала беспокойство. Получалось, что я ем дармовой хлеб… Пока в конце концов тот «каторжник», как его окрестила Вера, не произнес с усмешкой:

— Ну что, попробуем?

Я обрадовалась, но, поднимаясь по лестнице, засомневалась: не убегу ли снова, не струшу ли? Это означало бы конец. Мы вошли в комнату с кривой стеной. Я раздевалась за скрывавшей меня от клиентов занавеской с ощущением, что в комнате очень холодно. Он тоже раздевался, а потом я услышала скрип железной кровати.