Здесь Шура не выдержал, отложил письмо, закрыл глаза и постарался «отринуть от себя все мысли». И это у него почти получилось... Почти — потому что прогнать Машу он никак не мог. Её курносое лицо всё время торчало перед глазами, хоть они были плотно закрыты, губы её улыбались, а тонкий голос произносил: «Дорогой сэр!» И вместо того чтобы дышать особым способом и тем самым использовать не одну, а хотя бы две пятых поступающего к нему в лёгкие воздуха, вместо всего этого Шура начал вспоминать, где и о чём они в последнее время разговаривали с Машей; и ему почудилось, что он совершенно точно вспомнил, как в первой четверти, когда он толкнул её на лестнице, она крикнула: «Вы что, совсем одурели, дорогой сэр?»

Письма продолжали приходить, и читать их было всё интересней. Возможно, и не потому, что каждое из них сообщало о каких-то необыкновенных вещах, а просто Шуре казалось, что с любым новым письмом он ещё больше может узнать про Машу, ещё лучше познакомиться с ней, хотя она и продолжает упорно скрываться под именем Робин Гуда. Но всё равно за всем этим маскарадом Шура всё более ясно распознавал настоящую Машку — разве не была она умна или у неё остроумия мало, и разве не писала она сочинения лучше всех в классе, ну, может, после Серёги? А что касается всех этих рассуждений о доброте да о смелости и о прочем, то, конечно, не сама придумала, а взяла откуда-нибудь или отца своего попросила помочь. Он у неё, кажется, не то журналист, не то писатель какой-то: придумает что хочешь. А уж пишущая машинка определённо под рукой...

Когда пришло пятое письмо, Шура подумал, что, может быть, хватит таиться — вот он возьмёт да сам напишет ей и подпишется: Ричард Львиное Сердце. Или — Братец Тук. А ещё лучше позвонит. Нет, не сейчас, а после шестого письма. Как получит, так в тот же день и позвонит. Или в крайнем случае, на следующий день. Да, решено, так он и сделает. Позвонит и скажет: «Алё, попросите, пожалуйста, Робин Гуда к телефону!» А может, «Робин Гудшу» — так смешней... Если, конечно, она сама возьмёт трубку. И потом еще так скажет: «Дорогой сэр, вас беспокоит тут один англосакс. Шура его зовут. Он хочет вам сказать, что ему было очень интересно и приятно, честное слово... Да, в общем, мировые письма, здорово ты как... Я даже чувствовать себя лучше стал. Правда. Особенно когда начал дышать, как вы советуете, сэр...» ...Это он уж так, для шутки... Ну, и ещё много чего скажет.

Шура мысленно разговаривал по телефону, а потом уже и просто с глазу на глаз до тех пор, пока в комнату не ворвался Женька с двойной фамилией. Он сегодня без ребят пришёл. Они с Шурой поговорили о том о сём, послушали пластинку, помолчали. И то ли каждая тайна имеет свой срок хранения, после которого или перестаёт уже быть тайной, или вырывается сама из своего узилища, то ли Женька располагал больше других к тому, чтобы доверить ему самое важное, то ли, наконец, сам Шура не мог уже носить в себе всё то, что его переполняло эти недели,— словом, как бы то ни было, но после некоторого молчания Шура произнёс:

— Хочешь, скажу, кто мне письма пишет? Конечно, Женька хотел. Ещё как!

— Только никому ничего и ей самой... то есть, ему... ну, в общем, ей... Понял?

Женька понял и заверил в этом Шуру. И тогда тот понизил голос и сказал:

— Это Машка Громова.

— Нет, правда? — спросил Женька.— Да ну, разыгрываешь!

— Почему разыгрываю? Что она, глупая какая-нибудь, письма написать не умеет?!

Но Женька не верил. Он не понимал, отчего вдруг Маша должна писать Шурке и почему от Робин Гуда, и вообще похоже больше, что взрослый писал.

— «Похоже, похоже»! — крикнул Шура.— У неё отец писатель. Или учёный. Понял? И потом, что ж, своей головы нет? Получше, чем у других! А книжек прочла — нам бы с тобой! — И, снова понизив голос, продолжал: — Она бы хотела зайти, но времени всё нет, и ещё стесняется. А писать легче, верно? Я тоже думаю ей написать. Или завтра по телефону позвоню... Только в классе ничего не говори. Даже не смотри в её сторону, ладно? Часто она спрашивает, как я здесь и всё такое?

Женька не мог точно вспомнить, а врать не хотелось, но всё же он понимал, что и чистую правду тоже сейчас не стоит выкладывать, поэтому ответил уклончиво:

— Ну, спрашивала, наверно. Не помню, сколько раз. Но Шура его почти и не слышал.

— Почему Робин Гуд? — продолжал он.— Наверно, «Айвенго» читала. А «дорогой сэр» она мне как-то уже говорила. Не веришь? Ещё в прошлом году, по-моему... Скажешь, не начитанная она?.. Может, ещё скажешь, в литературный кружок не ходит?

И Женька постепенно прекратил сопротивление. Его недоверчивость рассеялась, словно дым, и он даже сам вспомнил, как Маша на вечере пела про Робин Гуда что-то. Или читала. Кажется, на английском.

Но как раз в то время, когда Женька, целиком поверив Шуре, захотел расспросить поподробней, что и как и давно ли это вообще началось, потому что никто ведь ничего не заметил,— как раз тогда Шура почувствовал, что больше ему про Машу говорить не хочется. То есть с самим собой — пожалуйста. Сколько угодно! А с другими — нет. И так уже он немало сказал. Теперь хорошо бы про хоккей или про марки...

Только не родился ещё, видно, тот стрелочник, который сумел бы перевести Женьку на другой путь! И лишь повторный и очень настойчивый звонок в дверь помог Шуре переменить разговор.

— Наверно, Раиса Андреевна ушла,— сказал он,— и никого нет. Откроешь?

И Женька поплёлся в переднюю.

— Почта,— сказал он, когда возвратился.— Большущий конверт принесли. Какому-то Пиринскому. Я расписался. Куда его девать?

— Это Оскару Савельичу,—сказал Шура.—Сунь в ручку двери. Знаешь его дверь? Вторая справа.

Женька вышел и тут же вернулся. Шура не успел даже сложить и убрать письма от Робин Гуда, которые достал, ещё когда только завёл разговор о Маше. Так они и остались лежать на постели.

— Не влезает,— сказал Женька.— Конверт большой.

— А ты зайди в комнату и положи,— сказал Шура.— У него всегда открыто... Не бойся, я тоже так делаю. Иди, иди. Он не запирает.

На этот раз Женька не приходил значительно дольше, а когда вошёл, вид у него был какой-то растерянный.

— Там на столе...— сказал он и замолчал.

— Ага,— сказал Шура,— порядок у него, как в аптеке. Он всегда такой. И всем замечания делает.

— Там на столе,— повторил Женька,— у него... письмо лежит.

— Ну и что такого? — спросил Шура.—Ясно, ты положил, оно и лежит. Что с тобой? Чего ты так смотришь?

— Ничего,— медленно сказал Женька.

Было видно, он упорно о чём-то думает, но нетрудно было также понять, что ничего придумать не может. Потом Женька открыл наконец рот, и показалось даже, что он махнул рукой — хотя руки у него были опущены,— как бы говоря: «А, уже всё равно! Чего там крутить?»

Но в это время Шура, удивлённый и немного испуганный видом приятеля, крикнул:

— Да что ты, в самом деле? Змею там увидел, что ли?

И, сам того не ведая, он довольно точно определил ощущение Женьки.

— Я... там...— сказал Женька.—Подошёл конверт положить... И вижу на столе...

Он опять замолчал, не в силах выговорить что-то очень страшное.

— Да говори ты наконец! — в отчаянии закричал Шура.— Псих какой-то!

И подстёгнутый оскорблением, Женька сказал:

— На столе у него письмо лежит. Не это, что я принёс. Другое. Я бы и не посмотрел, но там написано знаешь что? «Дорогой сэр».

— Он распечатал?! — крикнул Шура.

— Ну да. А как бы я тогда прочитал?

— Что же, он чужие письма читает? Зачем? Может, по ошибке? Конверт разорвал, смотрит — не ему. А отдать забыл... Ты что опять?!

Шура крикнул это, потому что у Женьки, который немного было успокоился, лицо снова стало испуганным.

— Не на машинке,— выговорил Женька.

— Кто? — Шура не сразу понял, о чём тот говорит.— А, значит, уже надоело ей печатать! Или, может, машинка сломалась? Как ты думаешь?

Но Женька думал о другом.