На Первое мая к Вилянским приехали гости и кроме нас: единственный из оставшихся в живых родственник Сарика — пожилой дядя Беня, обладатель раздражающе зычного голоса, и врач-венеролог Лева с женой, однокашник Марка по институту. Дядя подробно рассказывал племяннице о своих заслугах на ниве жилищного хозяйства (он работал управдомом), Римма делала вид, что ей это тоже очень интересно; приятели-врачи беседовали о своем, о вечном — в смысле вековечности болезней и тех, кто от них страдает, мы с Артуром пытались время от времени вставлять что-нибудь подходящее к любой теме разговора — например: ну и ну! Не может быть! Неужели правда?.. Но общей беседы не получалось, и я уж подумывал использовать вокальный дар Артура, а самому выступить в роли этакого Ивана Петровича Туркина из чеховского «Ионыча» и крикнуть: «Пава, изобрази!» То есть: «Артур, спой арию Кончака!» Ведь человека, не слышавшего и не полюбившего эту скучнейшую, на мой взгляд и слух, арию из «Князя Игоря», в нашей стране быть не могло, и эта любовь нас бы сплотила. Но тут я вспомнил о еще одном «Паве», которого не придется упрашивать — он охотно исполнит свой номер за кусочек сахара.
— Кап, — позвал я и попросил у Сарика сахар или конфету.
Чтобы стал понятен смысл того, что я собирался продемонстрировать почтенной публике, нужно кое-что объяснить предполагаемому читателю. Сейчас я, обращаясь к своему псу, произнесу фамилию, которая ему явно не понравится, хотя он его стихов не читал, а пьесы не смотрел. Вам она, скорее всего, тоже ничего не скажет, однако в те времена, о которых речь, она была на слуху — через газеты, радио, массовые концерты, где исполнялись популярные советские песни. И, надо сказать, зачастую совсем неплохие. Я сейчас говорю о текстах. Короче, человек по фамилии Софронов был, на мой взгляд, добротным поэтом-песенником и слабым драматургом. Но не за скучнейшую пьесу под названием «Московский характер», где, на радость твердолобым критикам, происходит типичнейший для нашей благодатной действительности конфликт хорошего с еще лучшим — не за этот бред мы с Капом невзлюбили Софронова, а за то, что он со всей мощью своего плотного казацкого тела включился в битву за чистоту советской литературы, и всех, кто по его разумению не был достаточно чист, он и его сподвижники без жалости преследовали и гнобили, то есть сживали со света (с литературного, во всяком случае).
Итак, я протянул Капу кусок сахара, он нацелился схватить, но я сказал: «От Софронова», и пес с отвращением отвернулся. Это повторялось несколько раз, пока я не произнес: «От Хазанова», и тогда он молниеносно слизнул сахар с ладони. Не уверен, что все присутствующие хорошо знали истинные причины нашей с Капом неприязни к дважды лауреату Сталинской премии, но они дружно одобрили маленькое представление, после которого Марк сообщил, что у него для нас сюрприз: к четырем часам мы все званы на празднование 1-го Мая к одному из знаменитых жителей города, к герою Советского Союза летчику-испытателю Васюкову, который в настоящее время возит на своем самолете первого секретаря ЦК Никиту Сергеевича Хрущева. В голосе Марка звучали при этом нотки совершенно искренней, какой-то даже детской гордости — ну прямо как у мальчишки, когда он рассказывает другому мальчишке, что его старший брат (не веришь?) сильнее всех во дворе: может, если захочет (не веришь?), перебросить тебя одной левой вон через тот забор!.. Я готов был верить Марку, даже уважать его чувства, но в гости к Васюкову не стремился. Однако сам Васюков, его домашние и друзья-авиаторы оказались на редкость приятными, и я мысленно извинился перед ними за свои дурные чувства. А уж какой был праздничный стол!
Мое некоторое недоумение — для чего понадобилось Васюкову приглашать к себе в дом Марка со всем выводком — рассеялось после слов, произнесенных хозяином перед первой рюмкой.
— Мой тост, — сказал он, — за хорошего человека и хорошего врача Марка Петровича, который проявил к нашему сыну… кто спас его, когда почти уже поздно… кто не позволил ему… В общем, ваше здоровье!
Я подумал, что то же самое, или почти то же, Марк не так давно сделал, наверное, для меня: не позволил… когда могло быть поздно… А я, в отличие от этих хороших людей, не отблагодарил его таким количеством икры и водки. Хотя водку он, чудак, не пьет… А на такое количество икры у меня нет и не будет денег…
Следующий тост сказала жена Васюкова:
— Давайте выпьем за семью Марка Петровича. За Сарру Соломоновну, за их сына, за… — Она обвела взглядом нашу группу, задержала его на дяде Сарика.
— Я ее дядя, — пробасил тот.
— Дядя Бенцион, — робко подсказала Сарик.
— Бенцион Аронович, — уточнил дядя.
— …За Сарру Соломоновну и Бенциона Ароновича, — с легкостью, как если бы всю жизнь оперировала подобными именами, проговорила жена Васюкова.
Потом пили за Леву-венеролога и его жену, за нас с Риммой и отдельно за Артура — он ведь учился в авиационном и, значит, в какой-то степени их коллега. В общем, пили за всех, но о главном как-то забыли — если считать главным то, что тогда полагалось считать: день международной солидарности всех трудящихся.
5
Уф… Мы с Юлием закончили совместный перевод узбекской пьесы в полном согласии, ни одного раза не вступив в противоречия по поводу стихотворного размера, метафор, рифм и прочих лингвистических атрибутов. Нашему согласию могли бы наверняка позавидовать такие маститые соавторы, как Грибоедов с Катениным и Шаховским и братья Гонкур. Не говоря об Ильфе и Петрове. Однако продолжать наши полезные в материальном и приятные в моральном смысле занятия мы не смогли: никто не торопился предлагать новую работу. И тут совершенно случайно (как почти все, что происходит с нами в этой жизни) уже упоминавшиеся Яша и Марк, не так давно выпущенные из лагеря и, конечно, ставшие переводчиками стихов, сказали нам, что, насколько им известно, поэтам Северного Кавказа в данную минуту катастрофически не хватает людей, которые сносно переводили бы их стихи на русский по подстрочнику, и, если мы с Юлькой не возражаем, они могут нас свести с некоторыми из этих алчущих поэтов, живущих в городе Нальчике. Между прочим, очень приятный город, и люди приятные, только печатать будут у себя и платить еще меньше, чем в Москве, так что не разгуляетесь. Зато можно съездить к ним на Кавказ, они обязательно повезут в горы, покажут Минги-Тау (это у них Эльбрус так называется). Ну, и шашлыки, конечно. Любите шашлыки?.. Мы оба не стали отрицать, и вопрос был решен.
С помощью этих рыцарей пера, презревших такие понятия, как конкуренция, соперничество, мы списались с издательством в Нальчике и получили оттуда предложение перевести стихи Азрета Будаева, балкарского поэта, который погиб на войне с Германией, не дожив до тридцати лет. Узнав немного подробней о его судьбе, припомнив судьбу всего балкарского народа, я подумал, что, скорее всего, этому человеку крупно повезло: ведь он побывал в плену у немцев и, если бы остался жив, непременно попал бы в наш фильтрационный лагерь — это раз. А во-вторых, даже если бы он избежал и нашего, и немецкого плена, то все равно через год-два был бы арестован и вместе со всем своим народом отправлен в вагонах для скота на дальний Север или в Среднюю Азию, где присоединился бы к другим сосланным народам — ингушам, чеченцам, калмыкам, карачаевцам…
А стихи у него, судя по подстрочникам, рождены человеком с чистой неразвитой душой: мальчиком он был определен в медресе, но не воспринял Аллаха, а отдался другой религии — его богом стал коммунизм, пророком — партия. Оба понятия слились в два имени: Ленин и Сталин. Служил он им преданно и честно и, судя по многим его соплеменникам, продолжал бы служить и в ссылке, и вернувшись из нее через тринадцать лет. Не только телом, но и духом: славя своих палачей в стихах и в прозе, называя их именами своих детей. (У одного моего балкарского друга родилась в ссылке дочь, которую он назвал Сталина.)
