Здесь они занимались тем же: сутками висели на телефонах, собирая никому уже не нужные сведения о передвижении автоколонн; здесь же начали готовиться, согласно приказу свыше, к эвакуации. Во дворе жгли бумаги — почти все, как и полагалось, с грифом «секретно»: какие, зачем — Юрий не знал и не интересовался. Куда интересней и приятней было смотреть на огонь костров, греться возле них — в московских домах отопление не работало.
Приготовления к отъезду — куда? говорили, кажется, в Куйбышев (Самара) — проходили спокойно, без лишних волнений, без паники, словно заранее так и было намечено…
И вот — дни 16–17 октября в Москве.
Многие заводы уже закрыты. Зарплату выдали на месяц вперед. По улицам снуют грузовики с теми, кто эвакуируется: мешки, чемоданы, ящики, подушки; люди закутаны кто во что горазд. Вечером по радио передают постановление Моссовета, что все предприятия, магазины обязываются работать, как раньше, и милиция должна следить за этим. (Никто постановлений не выполняет, прямо как сейчас.)
Во всех подъездах сняли и уничтожили списки жильцов. Сожгли домовые книги. (Когда через пять лет Юрий демобилизовался из армии и приехал домой, его не хотели прописывать: в какой-то чудом сохранившейся в домоуправлении бумажке было сказано, что он в 1926 году убыл в Крым. Он действительно «убывал» туда в том году с родителями на один летний месяц.)
Бомбежки и пожары продолжаются. Сигналы воздушном тревоги передавать прекратили. Очереди без конца и края. В очередях драки, душат стариков; бандиты отнимают последние продукты. Тех, кто уходит в убежище, обратно в очередь не пускают. На некоторых предприятиях начинают ломать оборудование — непонятно зачем: возможно, дают выход злобе против удиравших начальников и тех, кто допустил немцев до Москвы. Впервые говорят обо всем открыто, без боязни. (Тоже — как сейчас.) Юрий слышал, как один сказал на улице: «Лучше у немцев служить, чем у англичан, если до этого дойдет…» «Да уж, видно, дойдет», — отвечал другой. А из рупоров зычно раздается: «Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же за Москву!..»
Люди произносят такие тирады — о партии, о былых драконовских указах, о брехне и славословии, за одно слово из которых в недавние времена говорившие исчезли бы навсегда с лика земли. Говорят о том, что на картофельных полях под Москвой женщины продолжают рыть противотанковые рвы, преодолеть которые для танков — все равно, что птице прорвать паутину… Однако в газетах пишут о «железном кольце укреплений».
В Москве начинается паника. Выражается она, главным образом, в том, что из города удирают те, кому по чину вроде бы не полагалось. Во всяком случае, в первую очередь. Удирают на служебных машинах, бросая свои предприятия, подчиненных. Понять их можно и нетрудно. Простить — труднее. Их и не прощали — заслоны, выставленные на дорогах, в лучшем случае заворачивали их, в худшем — стреляли по ним. Начались массовые грабежи, захват чужих квартир.
Юрий всего этого тогда не знал. У него был один маршрут: улица Горького — Малая Бронная — Тверской-Ямской переулок (там жила Миля), который он проделывал пешком или на дежурной «эмке» Управления. Ни дома, ни у Мили он теперь не ночевал: в Генштабе перешли на казарменное положение, почти все спали на столах и стульях. Диваны были нарасхват.
Еще раньше Юрий возобновил просьбы отправить его в действующую армию. Не знаю, просился бы он так, если бы знал заранее, что предстоит идти в пехоту, или, как тогда говорили, в стрелковые части — впрочем, он не представлял, куда его могут направить. Однако военинженер Павлов не уступал его настояниям; вместо этого Юрий был 5-го октября утвержден по приказу в должности помощника начальника отделения. И вот теперь, хочешь-не хочешь, приходилось «наступать на Куйбышев», как они шутили между собой с Саней Крупенниковым. (Еще шутили!)
Москва пустела. Продолжался массовый исход на восток. В один из этих страшных, не для Юрия, дней он привез Миле талоны на поезд — на эвакуацию. Сумел даже прислать машину, все ту же дежурную «эмку», чтобы отвезти ее с вещами на вокзал. Аня уехала раньше — к родителям в Омск: ей помог брат, работавший на военном заводе. Юрий помнит, как прощались с Аней в квартире у Мили, как Аня кинулась ему на шею — это его даже в тот момент поразило: он не привык к таким выражениям чувств.
Вообще же, тогдашние прощания — с родителями, с Милей, с другими друзьями — носили скорее деловой, будничный характер, нежели трагический. Во всяком случае, такое ощущение осталось у Юрия: ничего страшного, в книжках еще не про такое читали, вскоре увидимся… Пока, до скорого…
(Сейчас он все чаще думает: пожалуй, главной причиной этой эмоциональной тупости была не столько твердая уверенность в благополучном исходе, даже не юношеская беспечность и уж, тем более, не смелость характера — она и не ночевала в нем, — а просто род затянувшегося нервного шока от всего происходившего…)
В двадцатых числах октября второй эшелон Генштаба тоже выехал из Москвы. Автодорожное управление уместилось на нескольких грузовых машинах и одной легковой, ЗИС-101, в которой ехало начальство. Юрий сидел в кузове грузовика, под брезентовым тентом, который даже не был натянут, просто покрывал какие-то тюки, папки с не преданными огню бумагами, бочки с бензином, столы и стулья, а также чемоданы с кое-каким личным скарбом. Под тем же брезентом в полной темноте скорчилось несколько девушек-секретарш и Саня Крупенников. Холод не позволял откинуть тент и любоваться окрестностями. С каждым часом езды становилось холодней. Может, поэтому Юрий так прижимался к машинистке Кате, которую почти не знал раньше и лица которой не помнил. Они мало разговаривали, просто согревали друг друга. И, возможно, чтобы не мерзла рука, Юрий после недолгих колебаний просунул ее под Катино пальто и через кофту нащупал небольшую теплую грудь. Сначала одну, потом другую. Где и задержал руку. Катя продолжала молчать.
Так и ехали до Горького. Как ни холодно, все-таки им было наверняка теплее, чем Юриным родителям и его брату, которые незадолго до этого совершили свой путь туда же на открытых железнодорожных платформах.
После Горького погода лучше не стала, но появилась возможность согреться другим способом. Асфальтовое шоссе кончилось, они ехали проселками, по осенним российским дорогам, благотворное действие которых заключалось, пожалуй, только в том, что они внятно напоминали: что русскому здорово, то немцу смерть!.. Но и русскому не было здорово, и до «смерти немца» было еще ой как далеко; а вот для разогрева Юрия и всех едущих, кроме, разумеется, начальства, были все основания и поводы: кто же еще будет толкать машины, вытаскивать их сначала из горьковской, потом из чувашской, а уж потом из ульяновской грязищи?!
Саня Крупенников так ретиво делал это, что однажды угодил под колеса грузовика и уж после, в Куйбышеве, когда все несколько поостыли от путешествия, с неделю проходил на костылях. Но ретивости, к счастью, не утерял.
Когда дотащились, наконец, до Ульяновска (Симбирск), уже в ноябре, машины были в таком состоянии, что ехать своим ходом начальники не решились и всю колонну загрузили на баржу, которая черепашьим шагом поволокла этот мало полезный груз по реке Волге в Куйбышев.
Уже более двух недель отсутствовало в Красной Армии ее автотранспортное управление (и многие другие), не поступало от него никаких приказов, указаний, пожеланий, а все шло по-прежнему. То есть, очень плохо, но отнюдь не хуже, чем когда это управление что-то делало. И закрадывается страшная мысль: а нужно ли оно (и многие другие управления) вообще, и что, если без него (без них) вполне можно было обойтись в войсках — и, значит, не получать лишних бумажек с предписаниями, не снаряжать с фронта в Москву машин с трофейными подношениями начальству, не ждать от него ревизий и разносов?..
Седьмого ноября, в день 24-й годовщины революции, приплыли в Куйбышев. Но в этот день на берег допущены не были (еще одни сутки бедная Красная Армия провела без нескольких своих управлений) — в городе проходили парад и демонстрация, выступал с трибуны боевой маршал Ворошилов, незадолго до этого проваливший военные операции на ленинградском участке фронта, а еще раньше — начало Финской кампании. (Военная звезда его закатилась, видимо, с той еще поры, когда он пересел с буланого коня на бронированный автомобиль.)
