— «Уголовный кодекс», — сказала Миля, она ведь была без пяти минут юрист. — Раздел «Государственные преступления. Антисоветская агитация и пропаганда».
— Во-во. Отец предупреждал: будь осторожен. Он наученный был.
Юрий хотел уточнить, чем же он был научен, но Сергей сразу продолжил:
— Пока я из окружения выходил, всего под завязку навидался. Вы, небось, не знаете, чего там придумали: трибунал военный чуть не под каждым кустом. Это уж когда ближе к Москве… Почему бросил часть? Где оружие? Зачем отступаешь?.. Вот такие вопросы… А если не было оружия? Если всю часть разбили и еле вырвался? Если немец сильнее?.. Чего тогда делать? Этого не говорят… Батальонные комиссары… Там все больше они, в трибуналах в этих. Чистенькие, сытые, в пекле еще не побывали… Каждое лыко в строку: где документы? Где звездочка с пилотки? Знаки различия? Нашивки?.. Если военный в гражданское переоделся — все, конец. А уж если партбилет где спрятал или потерял… (Юрий возблагодарил судьбу, что он беспартийный, хотя ведь все равно комсомолец…) В общем, лучше умри, а из окружения не выходи и в плен не сдавайся. Последнюю пулю — для себя… Приказ 270 насчет этого. Там каждый пленный объявлен врагом, и семья его тоже.
— Этого не может быть! — сказала Миля. Ей было ясно, что гость напился и болтает чепуху. — Во всех войнах были пленные, почитайте в книгах. У Льва Толстого…
— У тулстого одно, у тонкого другое! — резко сказал Егоров. — Не думайте, что спьяну. Сам под такой трибунал угодил. Вышку дали…
— Они выносят приговоры? — спросила Миля. — А кто же приводит в исполнение? — Голос у нее дрожал.
— Сами и приводят. Меня, можно сказать, немцы спасли: залетели на поляну, где суд шел, все и разбежались — и судьи, и приговоренные… Ладно, — он стукнул ладонью по столу и поднялся, — я вам сказки рассказываю, а вы уши развесили, слушаете… Ничего этого не было… Спать пора. Пойду в машину…
Миля уговаривала остаться — она ему постелит, но он ни в какую. Словно кто обидел. Ушел и дверцей кабины хлопнул так, будто бомба взорвалась. Но, скорей всего, дверцу иначе не закроешь.
Юрий переночевал на диване. Утром, когда выглянул в окно, машины с лейтенантом уже не было.
ГЛАВА VII.
Короткая эвакуация и возвращение. Наконец — фронт. Юрий ненадолго становится «власовцем». Сын роты Коля Охрей, помпотех Левьер и настырный лейтенант из госбезопасности. Пьянка в январской Москве. Зина, дочь комкора. Смерть Коли. Ревнивый начальник. «Полцарства за стакан воды…»
1
Через много лет после войны Юрий узнал кое-какие подробности о состоянии того дела, каким занимался сначала в Автодорожном управлении Генштаба, а потом на разных фронтах. То есть о военном автомобильном транспорте.
Оказывается, к началу войны во всей Красной Армии было 257 тысяч грузовых автомобилей и специальных автомашин и 10 тысяч легковых.
Оказывается, с 22-го июня 41-го года по 9-е мая 45-го наши заводы выпустили 205 тысяч автомобилей, из которых в армию поступило 150 тысяч. (Завод ГАЗ делал примерно по 26 тысяч машин в год, завод ЗИС — 19 тысяч. В Ульяновске, Миассе и Челябинске — до 9 тысяч.)
Для сравнения: автомобильные заводы противника изготовляли до 600 тысяч машин в год. Примерно в двенадцать раз больше, чем мы.
Оказывается, по ленд-лизу, иначе говоря, взаймы, наша Армия получила от Соединенных Штатов, Канады и Англии 401 тысячу автомашин, то есть почти в три раза больше того, что сделали сами.
Приходит в голову неприятная мысль: будь наши автомобильные дороги на уровне европейских, война могла бы затянуться на куда более длительное время и противнику пришлось бы отступать не от линии Москва — Воронеж — Сталинград, а, чего доброго, от линии Сыктывкар — Свердловск — Курган, если не восточнее…
Близилась середина октября. Миля и ее подруга по институту Аня только что вернулись в Москву. Не с крымского и не с кавказского курорта — а были совсем недалеко, километрах в двадцати-тридцати от столицы, в давно обжитых дачных местах: там, где теперь рыли окопы, и без Мили и Ани обойтись было никак нельзя. Работали и дети, и совсем старики.
Может показаться странным, этому можно не верить, считать «аберрацией времени», но Юрий, и не он один, я уже говорил об этом, был в те дни совершенно спокоен — не только за судьбу страны, но и за судьбу Москвы. Что давало ему уверенность — сказать почти невозможно. Конечно, легче всего объяснить это стойким характером советского человека, комсомольца, воспитанного ленинско-сталинской партией и знающего, что эта партия, как и весь Советский Союз, непобедимы и непогрешимы. Но не было такого человека. Был комплексующий, недоверчивый, неуверенный в себе и в других юнец, и если какие-то определения подходили к его характеру, то самое верное из них: трудный.
И все же — почему спокойствие? Знал ведь, сколько уже городов захвачено, сожжено, знал, что люди гибнут, попадают в плен, голодают, звереют (взять хотя бы того лейтенанта, кто чуть не пальнул в него на Петровке, — и вполне бы мог, если не Оля!). Знал — и все-таки не верил, что его город… Москва… где он родился на одной из Бронных и живет на другой; где ходил в школу по Никитской, а возвращался по Садовой; где целовался с Ниной в подъезде; где играл в прятки и в казаки-разбойники на черном дворе, а на белом катался с горы на санках; где в их парадном на втором этаже полукруглая долька окна, а к ним в дверь три звонка, а наверху живут Ляля-Саша и Неня-Соня… добрые хорошие люди… Нет, не верил он, чтобы в этом городе оказались чужие войска… Не верил, потому что этого просто не могло быть…
Не убедительно? Но ведь Юрию всего двадцать и, кроме того, он вообще недоверчив по натуре. Даже в коммунизм не очень верит. Вот и в приход немцев тоже…
В своей убежденности он по-прежнему не обращался к помощи таких слов, как «героизм», «стоять насмерть», «несгибаемая воля», которыми продолжали пестреть газеты, которые твердило радио — они были чужды ему, он их не чувствовал. Убежденность его носила метафизический, отвлеченный характер. (Одним из синонимов этих двух определений является слово «книжный». Возможно, оно наилучшим образом объясняет тогдашнее состояние Юрия.)
Итак, Миля и Аня вернулись из-под Москвы, где рыли окопы. Юрины родители еще были в городе, но готовились к эвакуации с фабрикой, где работал отец. Родители Мили уже уехали в Казань. Соня Ковнер тоже куда-то уехала с семьей, и Ася, и многие соседи и знакомые.
Муля Минкин был на фронте и, быть может, погиб уже к этому времени. Как и Олег Васильев из юриного класса, как Миша Волковицкий, который так любил Нину Копылову, что однажды съездил Юрия по физиономии; как Женя Минин, как Игорь Плаксин, любимый племянник его первой учительницы Анны Григорьевны; как Сашка Гельфанд, который когда-то что-то, как говорили, у кого-то украл; как Петя Шуб и Вася Коренев — все из их класса.
А у Мили в комнате, куда Юрию удавалось иногда вырываться по вечерам, по-прежнему встречались и болтали, танцевали под Утесова и Рознера, пили, если могли достать, водку и шампанское — те, кто еще не уехал, не отправился на фронт, не погиб… Помнит Юрий лучистые глаза Ани, глядящие на него из-за бокала с вином. Ему казалось тогда, что он влюблен, — может, так оно и было на самом деле, — и он бормотал очередные бессвязные слова насчет того, чтобы она никуда не уезжала из Москвы, что, если будет необходимо, он достанет талоны на эвакуацию; что они вскоре обязательно встретятся… и что-то еще в этом роде… разогретый вином и ее близостью… А Миля спокойно и доброжелательно взирала на его новое увлечение — как когда-то на увлечение Ниной, Надей с Козихинского, вполне взрослой Алей Попцовой или Изой Кедриной…
Автодорожное управление Генштаба зачем-то переехало (самое время!) с улицы Фрунзе (Знаменка) на улицу Горького (Тверская), дом 20, в здание бывшего Народного комиссариата государственного контроля, которым руководил несгибаемый сталинец, мрачный, нелюдимый Мехлис, он же главный комиссар Красной Армии.
