— Заходи, — позвал он. — Ты плаваешь? Теплая…
Иза плавала не хуже, чем он, если не лучше.
— Не заплывайте далеко! — крикнула Миля.
Они не послушались и поплыли прямо от берега чуть не наперегонки. Иза плыла впереди, он видел, как ее тело колышется под водой — ногами она почти не двигала, брызг было мало, — видел перед глазами маленькие пятки, полные икры, бедра и, не слишком напрягая воображение, представлял, что они с Изой не в озере, а в какой-то особой зелено-голубой огромной постели и что сейчас она повернется к нему, и тогда они окажутся совсем близко… как было у него с Арой… Интересно, что вода совсем не помеха возбуждению. Но так ведь нельзя, вдруг она увидит?.. Юрий отстал немного. И не только поэтому; он вообще утомился: так далеко, пожалуй, еще не плавал.
Иза повернула голову. Какие у нее красивые серые глаза под черными бровями! Как он раньше не заметил?..
— Назад? — сказала она. — Давай полежим на спинке.
(Почему многие слова, связанные с купаньем, употребляются всегда в уменьшительной форме: «с головкой», «на спинке», «солдатиком»?..)
Иза перевернулась, но Юрий не последовал ее примеру — у него с детства остался страх захлебнуться, а главное — хотел посмотреть на Изу с груди. И остался доволен — что опять подсказала ему не только голова…
Ради Бога, не надо скороспелых выводов, что Юрий был чрезмерно возбудимым юнцом, гиперсексуалом, распалявшимся чуть не при виде отверстия в заборе. Дело совсем в другом. В унаследованной от прежних веков внешней строгости нравов: касательно одежды, манеры поведения. И это — что весьма странно — при всеобщем катастрофическом огрублении. Россия, как мы знаем хотя бы по литературе, никогда не была особо куртуазной страной, но в определенных слоях общества учтивость и предупредительность (совершенно устаревшие сейчас понятия!) были чем-то само собой разумеющимся. В годы юности Юрия в океане стихийной грубости и непочтительности (опять допотопное слово!), разлившемся по стране, торчало нелепое, не затопленное еще сооружение в виде сохранившихся с «раньших» времен скромности в одежде и в поведении по отношению к женщине. На людях, конечно. Считалось совершенно неприличным носить нетрадиционные, вызывающие туалеты, чрезмерно оголяться в общественном месте, в том числе и на пляже; целоваться или обниматься на виду у всех. Это при том, что на любом углу вы слышали грязную ругань, под любым забором мог лежать, или мочиться, какой-нибудь ударник труда, а на парадах физкультурников перед мавзолеем, на котором стоял их лучший друг со своей гоп-компанией, проходило столько полуголых грудей, задов, плечей и ляжек, что после окончания всенародного торжества можно было, наверное, литрами собирать секрет половых желез кремлевских небожителей. (Впрочем, это у них, как и все остальное, тоже было под секретом.)
Все это я к тому, что нынешний молодой человек, более привыкший, нежели поколение Юрия, к человеческому телу в самых разных видах одежды или почти без нее, возможно, и не реагировал бы так остро на голые ноги под водою, а также на некоторую, видимую, часть груди и проступившие под мокрым купальником соски… Подумаешь, делув!..
Не знаю, удалось мне реабилитировать в глазах пуритан главного персонажа, но уверяю: нимфоманом (или как это называется в отношении мужчин?) он все же не был…
Они вышли на горячий белый песок, Юрий сразу бухнулся на живот, делая вид, больше, чем на самом деле, что очень замерз, а по существу — чтобы отдышаться.
— Ух, я переволновалась, — сказала Миля.
Иза легла поблизости от Юрия, он мог дотянуться до ее бока, если бы хотел. От нее пахло свежей водой, водорослями. Она сняла косынку. И волосы у нее красивые, отметил Юрий, и брови. И совсем не подбриты, как теперь у многих. А глаза… Ну, просто…
Сравнения он придумывать не стал, а закрыл свои и уткнулся носом в скрещенные руки. От них тоже пахло водорослями, но не так приятно, как от Изы… Хорошо бы они сейчас были только вдвоем, шевельнулась мысль. Он открыл глаза. Иза смотрела прямо на него, ему показалось — да нет, точно! — что она думала о том же… Он сильно сжал веки, под ними заходили радужные круги, замелькали искры… Нехорошо такое желать, упрекнул он себя, но довольно лениво: Милька сидит рядом, приехала в гости, а он… Но Милька же свой парень, даже больше, чем Соня. Она все поймет, а если обидится… слегка… то все равно простит… Он чувствовал, но не хотел себе до конца открывать это — потому что тогда многое может стать не так просто и непринужденно, как сейчас… Чувствовал, или хотел думать, что у Мили к нему не одно лишь дружеское расположение, а нечто большее. И уже давно — с десятого класса. Только в ней от природы нет ни капли кокетства, ничего наигранного. Все естественно до предела. Как хороший, умный, добрый пес… Для Юрия это сравнение было высшим критерием… Всегда такая, как есть: сдержанная и, как бы точнее сказать… деликатная. Тактичная… Да, тактичная. Никогда ничего не скажет, не сделает, что может поставить другого в неловкое положение. И в школе такая была… Больше о других говорит, или слушает, а про себя почти ничего. Не от скрытности, тоже из деликатности… Так что, если что, всегда поймет его… не обидится. Во всяком случае, не покажет… Да и, может, он все придумал, ничего такого и нет…
Он прервал поток сумбурных мыслей, снова открыл глаза, повернул голову. Захотелось лечь на спину, но вспомнил: в этих трусах (других в стране не было) опасно. Они уже подсохли и могут сыграть злую шутку. Это ведь почти то же, что громко испортить воздух, — все будет кончено… Как же мало в этом мире надо, чтобы все повернулось по-другому…
(В конце 70-х Юрий вез по Варшаве молодую эффектную женщину, покорительницу многих мужских сердец. Они оживленно разговаривали, она потянулась к окошку машины — выбросить сигарету — и… Громко произошло то самое, после чего он считал бы, что все кончено… Ну и что? А ничего… «Извините», — сказала красотка и продолжала разговор. А была она из России, и только лет пять как жила в Польше… Но уже научилась естественности — не «простоте» — нравов.)
Итак, Юрий повернул голову и встретился взглядом с Милей. Она смотрела на него добрыми карими глазами, в которых чудился легкий упрек. Но он успокоил себя: просто ей жарко — не раздевается, чудачка, — потому и глаза такие…
Вечером того дня Миля уехала в Москву. Юрий неискренне уговаривал ее остаться и был себе неприятен, но утешался доводами, что у Мили свои дела в городе и здесь ей просто скучно.
Назавтра они с Изой опять пошли на водохранилище и несколько дней ходили туда, как на работу. В будни там почти никого не было — ощущение, что они одни, придавало довольно обыденному времяпрепровождению особую интимность, когда случайное касание, чуть более долгий взгляд приобретали вселенское значение. Юрию, который еще не забыл уроки темпераментной, необузданной Ары, поведение Изы казалось чересчур сдержанным и слегка раздражало (его многое раздражало, в этом он был похож на мать). А ведь времени не так уж много: скоро в Ленинград.
— …На днях надо уезжать, — сказал он. Они только что вышли из воды и лежали на песке.
Он посыпал песком руку Изы, как бы невзначай положил на нее свою.
— Напишешь письмо, — сказала Иза. — Ленинград не за горами. А на каникулы приедешь.
Она была очень рассудительная девушка — это не понравилось Юрию. Но руки не отняла — это ему нравилось. Он подтащил тело поближе к влажному боку Изы, крепче сжал свою руку, положил на нее подбородок. Их лица почти касались друг друга… Они молчали. Ему становилось неудобно, немного больно лежать на животе, но теперь он уж никак не мог перевернуться, — хотя Аре это бы пришлось по вкусу, она знала бы, как поступить. Они спокойно лежали и рассуждали об Изином институте, об его Академии. Он пододвинулся еще ближе, вспомнил, что делала Ара, и поцеловал Изу в ухо.
Она, вздрогнув, отстранила голову, удивленно на него посмотрела. (Какие глаза!)
— Ты что? — сказала она. — Не надо.
