Посерьезневший Борис взял в руки стакан, приподнял его на уровень носа, взглянул другу в глаза и сказал тихо, но твердо:

— Аркашка… Старый и драный матрас… Дернем вот за что… За то, что и ты, и я, и Ричард, — что на следствии, что на суде, — вели себя достойно. Не пытались вывернуться за счет другого, не пускали слюни, делили вину поровну и даже каждый тянул одеяло на себя… За то, что мы трое остались людьми. Это не так уж и мало. Давай, употребляй на здоровье.

Аркадий поколебался, посомневался, но собрался с духом и проглотил стакан водки за пять или шесть глотков. У Бориса на эту процедуру хватило одного, залпового заглота.

Аркадий поставил стакан на стол, заморгал заслезившимися глазами, положил руку на голое плечо друга и спросил тихо:

— Боря, тебя ловили на ублюдочный прием, дескать, «твои друзья во всем сознались! Колись и ты до конца и — мы тебя отпустим»? Ловили?

— А то как же! Но я не поверил.

— Я — тоже. Вечером за это и выпьем.

— А как вернется Ричард, упьемся в дым, в лоск, в стельку, в муку! Надо бы позвонить ему, а вдруг он уже дома?

— Лагеря на тебя плохо подействовали, — сокрушенно покачал головой Аркадий. — У Ричарда в Сергиевом Посаде никогда не было телефона, а на прежнюю квартиру на Таганке он никогда не вернется.

— Больше сейчас не пьем? — напористо спросил Борис.

— Нет. Дела прежде всего. Ты не заторчал от стакана сверх меры?

— Могу идти на аудиенцию и к папе римскому.

Друзья взялись за полусырое мясо и замолчали — то ли нырнули в воспоминания о пережитом, то ли хмель ударил им в голову, ведь они оба от него отвыкли.

Но молчание не тяготило их. Они дружили с первого класса, ходили в одну школу, что в ста метрах от дома, и когда не хотелось ни о чем говорить, не напрягались в поисках темы. Борис, Аркадий и Ричард по-мужски спокойно и без надрыва любили друг друга, последний тоже должен был вот-вот освободиться, или уже освободился, да заехал к матери в Сергиев Посад.

Они вышли через час на улицу, будничный, пасмурный день казался им праздником, возвышенным и светлым.

— А как тебя встретила жена? — громко спросил Борис.

— Как надо. Сразу под одеяло. Хуже дело с сыном.

— Что так?

— А не узнает, спиногрыз. И узнавать не хочет. Я не дергаюсь, как-нибудь наладится.

Метро. Две пересадки. Потом автобус, минут двадцать езды и они на Левобережной, за Московской кольцевой дорогой.

Бывший институт, а ныне Академия Культуры располагался в нескольких корпусах, строившихся с довоенных времен до сегодняшних дней. Здесь ковали кадры работников народной культуры, и что-то иногда получалось.

Ректор Академии был молод, напорист, полагал, что нашел свое настоящее призвание. С молодежью он держался как старший товарищ, но никак не занудливый наставник.

— Так, друзья, с возвращением. Оснований, чтобы не восстановить вас в институте, то есть в Академии — нет. Время изменилось. То, что в прошлом считалось преступлением, сегодня — норма общественной жизни. К худшему это или к лучшему, покажет время. В известной степени, вы сегодня герои.

— Нам на это наплевать. — грубо ответил Борис.

Ректор взглянул на него в легком замешательстве. Демократизм общения ректора со студентами имел некоторые пределы.

— Можно занять и такую позицию, но как я понимаю, вы хотите снова засесть за учебники?

— Вот именно, — сказал Борис, а Аркадий кивнул, мягко улыбаясь.

— Я здесь человек новый, — вновь набрал уверенности ректор. — Но о событиях, связанных с вашим скандалом, кое-что слышал. Что вы конкретно натворили, чтобы заработать по два года отсидки?

— Шалили! — криво усмехнулся Борис. — В период всеобщего энтузиазма сколотили группу по углубленному изучению изящных искусств. Журнальчик начали выпускать. С иллюстрациями. Иллюстрации были признаны порнографией. Статьи в журнале потянули на раздувание расизма и пропаганду фашизма.

— Экземплярчика не осталось? — засмеялся ректор, всем своим тоном пытаясь смягчить обстановку и доказать парням, что он — свой, он молод и либерален, а в руководимом им заведении дуют ветры свободы.

Борис набычился и уже готов был ответить что-то совсем уж прямолинейное, но Аркадий негромко сказал:

— Теперь, Сергей Васильевич, даже в журналах женской моды иллюстрации куда как похлеще. А легальные и полулегальные газеты поднимают такие темы по национальным и прочим вопросам, что авторов подобных статеек в то время можно было бы и к стенке поставить. Мы просто попали под карающую волну краткосрочной кампании, скажем так.

— Поймите меня правильно, — убедительно сказал ректор. — Меня в этом интересует другое. По слухам, донос на вас написали преподаватели нашего института, то есть Академии. Это так?

Аркадий ответил быстро, чтобы не дать Борису времени разъяриться.

— Мы как-то запамятовали детали, Сергей Васильевич.

Ректор нервно дернулся и поежился, как от сквозняка.

— Понимаете, когда учитель пишет донос на собственного ученика, я усматриваю в этом что-то беспредельно омерзительное. Такие методы воспитания не по мне.

— Да это же прекрасный метод! — громко воскликнул Борис. — Это означает, что в институте царит здоровая, принципиальная атмосфера!

— Перестаньте, Хромов. — терпеливо возразил ректор. — Во-первых, названная атмосфера — царила, ныне система отношений другая. А во-вторых, закроем эту тему и перейдем к насущным делам. Вы хотите восстановиться на прежнем факультете?

— Да, — ответил Аркадий. — Менеджмент, организация зрелищ и всяческих народных шоу.

— Пишите заявления. В сентябре будете сидеть в аудитории. Но хочу предупредить, что обучение, возможно, будет платное.

— Слыхали, — Борис неприязненно хмыкнул.

Ректор широко улыбнулся.

— Ну, а издание своего журнала можете начинать с сегодняшнего дня!

По лицу Бориса видно было, что сейчас он выругается со смаком и яростью, но Аркадий ответил рассудительно:

— Для начала оглядимся.

— Хорошо, пишите заявления… И еще одно, ребята. Сегодня для вас радостный день. Но в будущем не приходите ко мне в кабинет, если выпили.

Они вышли из дверей Академии и оказались на площадке перед газоном, отгороженным от улицы шеренгой деревьев. На скамейках у дверей студенты курили, болтали, кто-то копался в конспектах — весенняя сессия еще не закончилась и все лодыри надеялись обрубить до начала каникул свои «хвосты».

— Аркаша! Боря! — через площадку к ним бежала тощая, косматая, как ведьма, девушка, кинулась на шею, зацеловала обоих и туг же пустила слезу, затем залепетала радостно.

— Это вы, да, это вы? Боже ты мой! Мы же все время о вас помнили! Все время письма в разные инстанции писали, к новому ректору ходили, все, что могли, делали! Никто из ребят вас не предал! Боже ты мой, как вы повзрослели, как возмужали! Ну, просто мужики, настоящие мужики!

Она хваталась то за одного, то за другого. Внезапно Борис увидел невдалеке зеленый «жигуленок». Сухощавый мужчина, подняв капот, доливал в мотор масло.

Лицо Бориса окаменело, радостная улыбка исчезла, и он оттолкнул от себя ликующую ведьму. Волна дикой, необузданной ярости уже захлестнула его и бросила вперед, сквозь толпу студентов, через газон.

В несколько прыжков он домчался до зеленого автомобиля и с ходу схватил автомобилиста за задницу одной рукой, а другой — за шиворот, приподнял его и — головой вниз принялся засовывать под капот, словно туда можно было затолкать человека. Проделывал он все это молча, со злостью, отчего ситуация казалась жуткой и совершенно противоестественной.

Автомобилист, не успевший разглядеть нападавшего, что-то закричал из моторного отсека, куда его вбивали, выронил банку с маслом, беспомощно задергал ногами, пытаясь освободиться.

Из салона «жигулей» вывалилась полная, яркая женщина и отчаянно завизжала:

— Что вы делаете? Бандит! Что вам надо?! Возьмите деньги! Милиция! Помогите!