Транссибирский экспресс, припоздав часа на два, медленно маневрируя на подъездных путях, вкатывался в Москву. Было около полуночи, накрапывал легкий и теплый майский дождь.

Скрипнули тормоза, лязгнули буфера, и поезд встал у перрона.

Все. Прибыли.

Чемодан оказался страшной тяжести, словно его кирпичами набили около полутора суток назад, в Челябинске, это уродливое и неудобное в носке страшилище Наде донесли до вагона двое одноклассников. И ничего-то в нем нет, кроме концертного платья, старенькой иконы, навязанной в дорогу матерью, и пары лакированных туфель, все остальное — барахло позорное, которое в Москве и носить не будешь, бросить его, что ли, прямо на перроне к чертям собачьим?

Акима Петровича на перроне, понятное дело, не оказалось, но Надя не огорчилась, потому что и помыслить смешно, чтоб такой большой человек, как Аким Петрович Княжин, прибежал встречать на вокзал Надьку Казанскую из Челябинска! Достаточно и того, что еще зимой дал свой адрес, телефон и даже ключи от квартиры. Так и сказал доверительно: «Приедешь и, если меня нет, если я в Париже, к примеру, или в Америке, смело входи, располагайся и жди».

И подробно объяснил, как до него добраться. «Улица Мясницкая, — толковал зимой в Челябинске Княжин. — Это в центре Москвы. В свое время по Мясницкой гулял великий поэт Маяковский, в желтой кофте, с папиросой в зубах, пьяный как свинья».

До Мясницкой она добралась легко и без приключений, раз пять всего спросила дорогу, и никто не обманул, хотя Надя и полагала, что москвичи — народ шальной и лукавый, приезжих недотеп чувствуют шкурой и всегда рады сотворить им разные пакости. Но нет — вот она, Мясницкая! Далее, по указаниям Акима Петровича, следовало пройти под арку, пересечь дворик, в углу подъезд, в парадном код 274, потом лифтом на седьмой этаж. Квартира 33. Если он, Княжин, на звонок не откроет, то не стесняясь отомкнуть двери, заходить и разом — в постельку! «В постельку!» Аким Петрович сказал весело и бойко, и Надя его тут же поняла. Ничего не попишешь, все правильно, за просто так ничего не достается. В постельку, так в постельку — это дело плевое, не Бог весть какие труды тяжкие, лишь бы потом все остальное, самое главное здесь, в Москве, сладилось. А про все остальное Княжин обещал уверенно и твердо, и Надя знала, что ему можно верить. К тому же он еще зимой забрал с собой Надин паспорт, а месяц назад она переслала ему видеокассету с записью шести песен своего сочинения и исполнения. И документ, и кассета нужны были Княжину для того, чтобы начать ее, Надю, «раскручивать» — и эта раскрутка самое основное, ради чего Надя оторвалась от родных мест.

На одной из четырех дверей седьмого этажа тускло поблескивала медная табличка с выгравированной надписью:

Надя нажала на кнопку звонка, выждала с минуту, позвонила еще раз и решила, что Княжина все же нет дома, уехал на гастроли в Париж.

Она выдернула из джинсов рубашку и полезла в трусы. На бедрах у нее был повязан самодельный пояс-кошелек, где хранились скудная наличность, записная книжка и ключи от квартиры Княжина.

Ключей была пара, и Надя разобралась с ними без труда, тем более что из двух замков заперт был только один. Надя поняла, что Княжин в Москве, если б уехал на гастроли, то запер бы свой дом как положено, накрепко. Дверь отомкнулась. Просторную шикарную прихожую заливал свет большой люстры под высоким потолком. Прикинув, что Аким Петрович все же дома, просто заснул по позднему часу или выпил лишку, сморился, а потому не слышал звонка, она весело крикнула:

— Аким Петрович! Это я приехала!

Но из глубины квартиры никто не ответил.

Надя втащила в прихожую свой уродливый чемодан и облегченно вздохнула. Прибыла! Вырвалась из слезливых уговоров матери не бросать родного дома, вырвалась поперек насмешек и утверждений друзей да врагов, что незачем ей попусту деньги на дорогу тратить — все равно-де вернешься ни с чем. Вырвалась! И все началось хорошо, как и мечталось.

Она оглянулась, внимательнее разглядывая обстановку. Вот так и должны жить большие люди — уже вид прихожей говорил о том, что здесь обитает непростой человек. Зеркало в черной раме — от пола до потолка. Кресла, козлиные рога на стене вместо вешалки, в углу бронзовая женщина с факелом-лампой в руках.

Надя тут же подошла к зеркалу. Потускневшее от времени, местами с прозеленью стекло отразило ее от макушки до пяток. Высокая девушка, на вид чуть постарше своих девятнадцати лет, прямые плечи, заметная грудь, широкие бедра, но, в общем, за счет своего роста кажется тонкой и гибкой. Клевая внешность, в том смысле, что для сцены именно это и надо.

Надя причесалась, заметила на тумбе у зеркала белую широкополую шляпу с черно-серебристым пером павлина, тут же водрузила шляпу на голову, и зеркало послушно отразило уже не Надьку Казанскую из Челябинска, а, можно сказать, графиню или герцогиню — дивная шляпа, поля чуть не шире плеч, а павлинье перо покачивается и с него сыплются серебряные искры. Развеселившись от такого превращения в аристократку, Надя снова озорно и беззаботно крикнула в полный голос:

— Аким Петрович! Я уже совсем здесь!

Никакого ответа — спал Аким Петрович во хмелю или не мог услышать из Парижа?

Надя скинула шляпу и двинулась вглубь. Первая комната оказалась квадратной, большой и строгой по убранству. Кабинет — письменный стол, книжные полки, железный ящик в углу, на стенах афиши. На каждой счастливые лица красавцев и красавиц, поющих и танцующих на российской эстраде. Всех их Надя знала и могла узнать по голосам, даже если б ей глаза завязали.

Из этой комнаты в другую вели высокие белые, с большой и красивой бронзовой ручкой двери, Надя толкнула их, заглянула и разглядела в бледном свете, льющемся через окно, что это спальня, почти три четверти комнаты занимала громадная кровать. Наде показалось, что под бледно-зеленым блестящим покрывалом кто-то лежит. Она открыла дверь пошире, свет из кабинета упал на кровать, и стало видно, что в постели действительно спит Аким Петрович.

Надя уже собралась осторожно разбудить его, но слова вдруг застряли у нее в горле. Она не сразу поняла, в чем дело, только ясно было, что здесь что-то не так, и даже очень не так…

Аким Петрович лежал, точнее, полусидел на кровати, подложив под спину несколько подушек. Голова его слегка склонилась к плечу, руки были вытянуты по зеленому покрывалу, но это казалось нормальным.

Совершенно ненормальным было то, что правая сторона лица Акима Петровича залита густо-красной, уже застывшей на шее и груди кровью. Один глаз продюсера был закрыт, а другой щурился, поблескивая под ресницами, будто бы стеклянный.

«Мертвый! — жестко ударило Наде в голову. — Убит, застрелил кто-то!»

От ужаса у нее сперва закружилась голова и упало сердце, потом оно подкатило к горлу и гулко стукнуло в голове.

Надя ринулась в прихожую, вылетела на лестничную площадку и, забыв про лифт, обрушилась вниз.

Потом она вдруг как-то ослабла и в изнеможении плюхнулась на ступеньки, трясясь от страха.

Господи, что же делать-то? Хватать чемодан да мчаться обратно в Челябинск?! На чемодан наплевать, но и оставлять его там, в прихожей Княжина, тоже нельзя! Однако хуже всего то, что в квартире убитого, где-то там, лежат ее паспорт и кассета, без которых жить невозможно. Да к тому же не дай Бог, по этим уликам ее разыщет милиция.

Так-то оно так, попыталась успокоиться Надя, но ведь милиция еще не явилась. И неизвестно, когда явится. Аким Петрович в таком виде, может быть, целую неделю лежит.

Скорее всего Надя вряд ли набралась духу, чтоб вернуться, но за дверьми на площадке, где она примостилась, громко затявкала собачонка, послышались шаркающие шаги, бормотание, загремели запоры.