Кардинал, тронутый звуками фанфар, бредет мелкими шагами, нежно потягивается под своими одеждами.
На лестнице его ждет монахиня; маленькие кастраты выходят из оранжереи, идут, выстроившись по росту, к капелле в глубине сада; у одного из них к бедру прицепилась роза, он останавливается, оборачивается, снимает розу, его глаза на миг встречаются с глазами кардинала, это тот мальчик, на чьей простыне нашли пятна крови.
— Он трогал в прачечной нашу самую юную сестру, Монсеньор. С тех пор она не спит, все смотрит в окно. Кардинал улыбается мальчику, роза раскачивается на кусте:
— Идите одеваться, Монсеньор.
Тучный мужчина, питающийся зеленым горошком, рагу и пирожными с кремом, позволяет проводить себя в комнату, садится на стул перед окном; монахиня, склонившись к его ногам, снимает с него туфли:
— Сестра моя, отчего вы презираете этого ребенка, божье создание; рукой, которая касалась самой юной вашей сестры, он творит и крестное знамение — а что у нас на завтрак?
— …У нас для вас сюрприз, Монсеньор.
— О, скажите мне на ушко. Какое яркое солнце! Какой я большой, сестра моя.
— Не раздавите меня, Монсеньор.
— Когда я был маленьким, я очень любил росу; мой отец в бархатном костюме, испачканном на коленях конским навозом, выезжал на своем коне в сопровождении сонных лакеев; мать щекотала мне ноги, я смеялся, гладил ее волосы, трепал ее шиньон, она сердилась, легонько хлопала меня по щеке, но каждое утро она вставала передо мной на колени и подставляла свои волосы, свой затылок, свой шиньон, чтобы я трепал его своими нежными, назойливыми ручками и, прежде чем рассердиться, она склоняла голову, ее руки скользили по моим плечам, сжимали мои пальцы…
— Монсеньор растроган. Я не могу напоминать вам вашу мать; юные сестры меня ненавидят, я слышу, что они говорят обо мне на кухне, в дортуаре, в капелле. Я приучилась никого не любить.
— Сестра моя, возлюбите ближнего, как саму себя.
— Я люблю ближнего, как саму себя, я чиста сама и умываю ближнего. Сестра моя, знаете ли вы свое тело?
— Лет двадцать тому назад я стояла перед зеркалом, ворот моего платья расстегнулся, я сразу упала в обморок.
— Тот, кто не знает радостей телесных, не может любить себя, не может любить и ближнего.
— Дайте мне вашу правую ногу, Монсеньор… О, как она покраснела.
— А я ведь ходил недолго.
— Сдается мне, что наша самая юная сестра испытывает плотские искушения. Недавно, после приезда огородника, она вся дрожала, как роза после дождя.
— Я поговорю с ней.
Он вспоминает бедра, стянутые узкой грубой тканью, смех огородника… ее волнуют молодые мужчины, которые смотрят на нее, желают ее. Он встает, набрасывает на плечи мантию, его руки дрожат, он выходит, монахиня стряхивает с мантии седые волоски и перхоть, кардинал улыбается, но его горло сжимается, он бережно отстраняет женщину:
— Я пойду один.
Он ступает на солнце, идет, солнце поднимается по его ногам, бедрам, груди к голове; в верхнем городе стихли фанфары, в нижнем — дым, крики детей, лай собак. Кардинал поднимается к собору: ослепительно белый, он возвышается из кустов, усыпанных красными цветами, почерневшими от солнца. Опираясь на перила, кардинал поднимается по лестнице, идет вдоль нефа, скребя пальцами по камню, царапая ладонь блестящими осколками; он бормочет детские стишки, громко молится, толкает дверь ризницы; старик с блуждающим взглядом и мокрым носом заключает его в объятья:
— Монсеньор, один, один! Воистину, милость господня! Воистину, милость господня!
— Чем душить меня, наполнил бы лучше сосуды!
В проем двери видны охапки цветов, ветви, жужжащие насекомые, тени листьев на золоченом дереве органа, на золоте и перламутре риз, на белизне орарей.
— Монсеньор, в ризнице птица, залетела, видимо, этой ночью, утром она кружила в капелле вокруг статуй. Красивая птичка, без сомненья. Каково оперенье, таково и пенье. Зажаренная для вас, она спела бы еще, без прикрас. Воистину, милость господня!
— Помолчи, пожалуйста, дай мне прочесть молитвы.
Кардинал склоняется, тяжело дыша, на столик, накрытый льняным полотном. Капелла наполняется солдатами и колонистами в легкой одежде. Кардинал, облаченный в ризы, опустив плечи, тяжелыми шагами идет в главную ризницу. Там шумно облачаются дьяконы и протодьяконы. Все преклоняют колени. Говоря между собой, они жестикулируют, как женщины:
— О, сестра хорошо выгладила твой стихарь, лучше, чем мой, не знаю, за что она на меня обиделась, но это точно так. О, эта непорочная белизна на твоей загорелой шее! Как все прошло на большой плотине? Вы играли в догонялки? Дети были послушны? Кажется, вас охраняли красивые солдаты.
Процессия собирается перед входом в неф. Орган дрожит. Маленькие кастраты, стоящие справа от алтаря, затаили дыхание. Процессия движется к алтарю. Gloria in excelsis Deo. Маленький кастрат, что был с розой, поет, его глаза залиты слезами, кардинал склоняет голову и немного поворачивает ее над дароносицей; он видит ноги мальчика, его трепещущее горло, слюну, блестящую в уголках губ. Мальчик поет один в тишине, его одежда трепещет. Птица выпорхнула из исповедальни; она летит меж выбеленных стен, натыкаясь на розовые колонны и скульптуры, от биения ее крыльев склоняется пламя свечей на алтаре; мальчик стоит неподвижно, кардинал опускает голову… к запаху вина, исходящему от облаток, примешиваются запахи перьев, гнезда и крови. Взгляд кардинала опускается, между ног мальчика на ткани шортов проступает темное пятно, струйка крови стекает к колену. Птица кружит над мальчиком, касается его волос, привлеченная запахом крови, порхает у его бедер. Мальчик поет громче, кровь потекла сильнее. Вступает хор, мальчик с окровавленной ногой падает в обморок. Подбегает чернокожий юноша, берет мальчика на руки и уносит его в ризницу; он кладет его на скамью напротив двери, выходящей в сад, возвращается к выходу в неф, закрывает дверь, смотрит в замочную скважину, возвращается к мальчику, наклоняется над ним, кладет ладонь на его плечо, просовывает ее в потную подмышку, проводит по груди, наклоняется ниже, целует щеку мальчика, его губы, ладонь скользит по холодному животу к пропитанной кровью ткани. Юноша встает, смотрит на свою руку, идет к двери, спускается в сад, присев на корточки, зарывается влажной ладонью в песок; он возвращается в ризницу, подставляет руку под кран умывальника, открывает воду; мальчик оживает, его колени дрожат, запекшаяся кровь порошком ссыпается на скамью. В проеме двери проходит собака, белая на фоне сада.
Дети, искалеченные в резне, лежат в больницах; тех, у кого были отрезаны гениталии, посредники продают дьяконам, кардинал берет у губернатора деньги для выкупа и содержания детей. Вскоре посредники начали нанимать бандитов; днем и ночью те рыщут по улицам и дорогам, похищают детей, калечат их прямо на песке или в грязи. К концу войны, когда резня почти прекратилась, большинство кастратов к кардиналу поступало из рук бандитов. И это всех устраивало.
Вот так и за Кментом однажды ночью в долине Игидер, когда повстанцы и солдаты резали друг друга в лунном свете на берегу реки, погнались двое мужчин; он бежит по песку, его лохмотья цепляются за тростник. Внизу скребут друг о друга скрещенные клинки, его сердце бешено бьется, он ощущает спиной дыхание преследователей. С высоты, где в дымке прячется луна, на место сражения бесшумно слетают орлы. Кмент ныряет в заброшенный сарай, катится по сену, задевая голой ногой лежащую в пыли косу; Кмент хватает ее, мужчины прыгают на него, Кмент проводит косой над головой, двое вцепились в его бедра, поднятая с дощатого пола пыль сияет во мраке; коса скользит по спинам мужчин, раздирая их рубахи; один из мужчин хватает Кмента за член, прикрытый лохмотьями, тянет, Кмент кричит, нацелив косу, вонзает ее в горло мужчины, тот качается, его грузное тело, омытое холодным потом, разворачивается и рушится в сено. Другой мужчина двумя руками вцепился в ногу Кмента, Кмент скользит и падает, мужчина бьет его в лицо и в живот, хватает косу. Кмент приседает, прижав руки к животу, быстро ныряет под ноги мужчины, опрокидывает его. В долине солдаты и повстанцы бегут вдоль реки, над ними пролетает истребитель; солдаты отделяются от повстанцев, самолет пикирует, расстреливает повстанцев из пулемета; в кабине пилот и стрелок дрожат, кричат, смеются, запах пороха опьяняет их; слюни и сопли блестят над губой стрелка, на правой щеке белеет островок мыльной пены; из нагрудного кармана его гимнастерки наполовину вылезло зеркальце, оно давит на его сосок, он сгибает спину, поводит плечами, но зеркальце словно приклеилось кровью к соску сквозь ткань.
