– Живая картина, – прошептал он.
– Мило?
– Да, мейстер Гиндавель, я здесь. Я не замечтался. Я задумался, – принялся оправдываться он.
Клирик-полурослик подчеркнуто-встревоженно кивнул своему новому ученику.
– Это потрясающе. Тебе следует совершенствовать этот дар. Когда-нибудь, проснувшись утром, ты сможешь решить проблемы всего мира.
Мило знал, что делать с подобными высказываниями своего учителя: ни в коем случае нельзя было отвечать. Последний наставительный поток красноречия мейстера на кариндском языке запомнился ему просто отлично. Ему потребовалось три дня, чтобы проверить по словарю все слова, которых он не знал, и разобраться с их возможными значениями так, чтобы во всем этом появился какой-то смысл. Осталось только два варианта. В одном говорилось, что ученики по причине их положения и слабых знаний не имеют права возражать учителю. Второй сводился к поговорке: если голова не подсказывает тебе ответ, а живот не дает ощущения, слушайся сердца и держи рот на замке, пока твой собеседник не увидел глупость в твоих глазах. Первый вариант нравился Мило гораздо больше, мейстеру Гиндавелю – нет.
Сегодня день был особенный. Не такой, который войдет в историю, но такой, который должен был немного подтолкнуть жизнь Мило вперед – хотя он такой жизни и не хотел. Ему, Мило, было впервые позволено присутствовать на заседании совета.
Обязанности, возложенные на него мейстером Гиндавелем в связи с его поведением во время заседания, несколько убавляли радостное предвкушение.
Ему казалось, что стоять на протяжении всего собрания рядом с тяжелой дубовой дверью и не иметь права присесть не особенно элегантно. Кроме того, необходимость присутствовать только в качестве молчаливого наблюдателя лишало его какого бы то ни было ощущения собственной значимости. Учитывая еще добрую дюжину обязательств и требование надеть шапочку в форме бумажного кораблика Мило пришел к выводу, что его единственное отличие от мебели будет заключаться в следующем: после заседания ему дозволено будет покинуть зал. Однако он будет там, его увидят члены совета. Это достаточно большая честь… – так утешал он себя.
Все в Дуболистье знали членов совета, многим уже доводилось иметь с ними дело. И дело было не в отдельных личностях. Важнее был тот факт, что все они встречались и решали судьбу города за закрытыми дверями. Может быть, судьба – это было слишком сильно сказано, ведь речь шла о таких вещах, как необходимость дольше жечь фонари в зимние месяцы или посоветоваться насчет того, имеет ли смысл продавать в трактире крепкое гномское пиво. Все это при неких условиях могло иметь какое-то отношение к судьбе, вот только осознать это было трудно.
Сегодня собрание созвал мейстер Гиндавель. И из повода сбора он сделал самую настоящую тайну. С его губ до сих пор сорвалась лишь пара намеков, которые, однако, не позволили Мило разгадать, о чем на самом деле пойдет речь.
– Ты не хочешь надеть голубой плащ, там дождь идет? – задал риторический вопрос его наставник, словно Мило действительно имел свободу выбора в том, что касалось его гардероба.
– Голубой хорош, – без особого энтузиазма отозвался он.
Гиндавель поправил свою синюю мантию. Он перепробовал несколько вариантов застежки, от наполовину расстегнутой до застегнутой на три четверти, от совсем расстегнутой до полностью застегнутой и наоборот. Наибольшее внимание он уделил при этом священному символу, висевшему на цепочке у него на шее. Это был знак божества полуросликов, богини Цефеи.
Он состоял из круга, пронзенного разветвленной молнией. Разветвление означало силу богини Цефеи, способную как просветить кого-то, так и покарать. Молнии в небе были знаком ее присутствия, так же как и гром – отзвуками ее голоса. Полурослик, который после попадания молнии выжил, считался отмеченным самой Цефеей. В противном случае это рассматривалось скорее как кара.
Время от времени в Дуболистье приходили святые пилигримы. Они гордо демонстрировали шрамы в тех местах, куда попала молния. Театрально повествовали о встрече с богиней, но никто из них не говорил ничего такого, что можно было бы рассматривать как прямое указание со стороны Цефеи. Мейстер Гиндавель пояснял Мило, что богиня дает каждому лишь фрагменты своего знания, поскольку разум смертного не способен вместить все послание. Таким образом, с чем большим количеством святых удастся поговорить, тем глубже будет твое понимание воли Цефеи. У Гиндавеля было полно подобных остроумных пояснений, и, когда бы ни обуяла Мило жажда знаний, у наставника на все был готов ответ: по крайней мере, так было вплоть до пяти оборотов тому назад. С тех пор в нем что-то изменилось. Мило чувствовал, что мейстера что-то мучает. Он часто задумывался и запутывался в противоречиях. На его столе грудами возвышались старые книги, он постоянно что-то калякал в истрепанной книге.
Мило застал его за тем, как он рисовал на бумаге целый ряд языческих символов. После этого мейстер Гиндавель пояснил ему, что очень важно заняться богами минувших дней, чтобы осознать ложность их интерпретаций существующего порядка вещей. Это было еще одним противоречием, ибо он говорил о богах, а не о миражах и фанатизме, как обычно.
– Пойдем же, Мило. Не топчись на месте, мы торопимся.
– Я уже готов, мейстер, – ответил Мило. – Уже почти целую вечность, – пробормотал он себе под нос, так, чтобы не услышал Гиндавель.
Пригнувшись, Мило перебежал через рыночную площадь вслед за своим наставником. Дождь хлестал ему в лицо, а грязь под ногами после каждого шага обливала пальцы. Казалось, ливень только и ждал момента, когда они выйдут из дома, чтобы наброситься на них. Сильные порывы ветра трепали плащи полуросликов, закручивали в водовороты лужи под их торопливыми шагами. Мейстер и его адепт торопливо укрылись от непогоды в зале заседаний городского совета. Так называемая ратуша представляла собой не что иное, как пристройку к дому бургомистра Лютикса. После долгих препираний госпожа Лютикс согласилась отказаться от части сада, чтобы дать возможность построить официальное помещение, где смогут заседать члены совета.
Мило и Гиндавель вошли в комнату первыми. Как и договаривались, Мило встал у входа, в то время как Гиндавель занял место в конце большого овального стола. На лоб старику упало несколько мокрых прядей, придавая ему залихватский вид. Обычно такой добродушный на вид мужчина с добрыми глазами вдруг превратился в тень самого себя. Черты его лица омрачились и застыли. Глаза смотрели пристально, во всем теле чувствовалось напряжение, однако, несмотря на все это, он оставался мейстером Гиндавелем.
Мило услышал, как ветер распахнул дверь в прихожую, затем вошли несколько человек и закрыли за собой дверь. Затопали по полу ноги, пытаясь освободиться от влаги и грязи, кто-то стряхнул свой плащ под дружное возмущение остальных.
Мило как завороженный смотрел на дверь.
– После вас, почтенная, – услышал он приторно-слащавые слова бургомистра Лютикса.
В зал вошла Ванилия Зеленолист, не удостоив молодого адепта ни единым взглядом. Ее духи с сильным цветочным ароматом опережали ее, так же как и неуютное ощущение от ее присутствия.
– Надеюсь, это важно, Гиндавель, иначе я призову тебя к ответу за отсутствие товарооборота в моем магазине, – ядовито прошипела она.
Мило понятия не имел, о каком таком товарообороте она говорит. Госпожа Зеленолист торговала тканями. Вообще-то она была девицей, однако после определенного возраста вежливость требовала того, чтобы обращаться к ней так, словно она была замужем или, по крайней мере, вдовой.
При этом второй вариант, на взгляд Мило, был гораздо правдоподобнее, поскольку если бы у нее был муж, который оказался бы в достаточной степени мазохистом, чтобы жениться на ней, он наверняка был бы убит наповал ее шармом – в прямом смысле этого слова. Даже ее восьмеро братьев сторонились ее как чумы, и никто в деревне их не винил. Ванилия Зеленолист была дамой лет пятидесяти, с плохой и, кроме того, ужасно нелепой стрижкой. Одежда, которую она носила, обтягивала ее полноватую фигуру и, казалось, просто состояла из беспорядочно смешанного ассортимента ее магазина. И, чтобы подчеркнуть свою и без того броскую внешность, она никогда не экономила на румянах, помаде и духах. Однако по-настоящему тяжело было выносить ее не из-за ее внешности, а из-за ее постоянных желчных придирок. Она унаследовала от отца лавку и приличную сумму золотом и теперь занималась тем, что разрушала дело всей его жизни своей некомпетентностью и неприветливостью.
