Мы теперь должны попытаться связать весь этот материал с эпизодами первой психоаналитической сессии с Петером. Расставляя игрушечные машинки друг за другом в самом ее начале, он тем самым ссылался на мощный пенис своего отца; когда же он ставил их рядом друг с другом, он символически выражал частое повторение коитуса – а именно высокую потенцию отца, и он выражал это в дальнейшем, заставляя машинку безостановочно двигаться. Гнев и злость, которые он ощущал, когда становился свидетелем половых актов между родителями, во время первой же сессии нашли свои образы в желании того, чтобы две лошадки, которые пошли спать, оказались «мертвыми и похороненными», а также в тех внешних проявлениях, которые сопровождало это желание. То, что формирование у него таких впечатлений от первичных сцен, с которых (впечатлений. – Примеч. пер.) он начал наши аналитические сессии, имело отношение к реальным подавленным переживаниям его самого раннего детства, было подтверждено тем, что мне рассказывали его родители. В соответствии с этими рассказами, ребенок жил с ними в одной спальне в течение только одного периода, когда ему было полтора года и они все уехали в летний отпуск. Именно в это время с ним стало особенно трудно справляться, он плохо спал, постоянно обделывался, несмотря на то что несколькими месяцами ранее уже почти полностью усвоил «правильные» туалетные привычки. Оказалось, что решетка его кроватки не закрывала ему полностью вид на родителей во время их половых актов, но все-таки этот вид затрудняла, что нашло символическое отражение в падениях игрушечных человечков, которые ребенок затем ставил спиной к выстроенным в ряд машинкам. Падения игрушек отражали также его чувства собственной импотенции. До этого времени мой маленький пациент совершенно нормально и даже чрезвычайно хорошо играл со своими игрушками, а после того он оказался неспособен делать с ними ничего, кроме как ломать их. Начиная прямо с первой аналитической сессии, он демонстрировал связь между стремлением сломать свои игрушки и увиденными им половыми актами. Однажды, когда он выстроил машинки, которые символизировали пенис его отца, в ряд бок о бок, а потом сделал так, чтобы они все покатились, он вышел из себя, разбросал их по всей комнате и сказал: «Мы всегда немедленно ломаем наши рождественские подарки; нам ничего из этого не нужно». Разбивая игрушки, он тем самым в своем бессознательном крушил гениталии своего отца. Такое удовольствие от разрушения и заторможенность в играх, которые он сразу же продемонстрировал на психоаналитическом сеансе, были в процессе терапии постепенно преодолены, а потом и вовсе исчезли вместе с другими его проблемами.
Раскрывая шаг за шагом влияние, оказанное первичной сценой, мне удалось добраться до прятавшихся в глубине, но очень сильных пассивных гомосексуальных наклонностей Петера. После того как он изобразил (вышеописанными способами. – Примеч. пер.) половой акт своих родителей, он выразил свои фантазии о коитусе с участием трех человек. Они вызвали у него сильнейшее ощущение тревоги и уже другие фантазии, в которых он пассивным образом совокуплялся со своим отцом; это выражалось в его играх с тем, что игрушечные собачка, машинка или паровозик – все, что должно было символизировать его отца, – взбирались на тележку или игрушечного человечка, которые означали его самого. В процессе таких игр тележка каким-то образом повреждалась, а у кукольного человечка оказывалась откушена какая-то часть; после этого Петер выражал большой испуг (или активную агрессию) по отношению к той игрушке, которая символизировала его отца.
Теперь мне хочется обсудить некоторые более важные моменты моей методики в свете только что описанных фрагментов реально проведенных аналитических сессий. Как только маленький пациент дает мне какое-то понимание своих комплексов – происходит это в результате наблюдения за его играми, за тем, как и что он рисует, какие свои фантазии описывает или просто выражает своим общим поведением, – я могу (более того, должна) начинать все это интерпретировать. Это не противоречит надежно проверенному правилу, гласящему, что аналитику следует воздерживаться от интерпретаций до того, пока не установится феномен переноса, потому что у детей перенос проявляется немедленно, а аналитик часто немедленно видит доказательства его позитивного характера. Но если ребенок выказывает робость, тревожность или даже просто недостаточное доверие, то такое его поведение должно рассматриваться как признак негативного переноса, что только подчеркивает абсолютную необходимость начать интерпретации как можно скорее, так как они уменьшают негативный перенос у пациента, вскрывая и отслеживая изначальные объекты и ситуации, приведшие к негативным эффектам. Например, когда Рита[37], которая была очень амбивалентным ребенком, выказывала сопротивление, она тут же хотела убежать из комнаты, поэтому мне нужно было сделать интерпретацию немедленно, чтобы погасить это сопротивление. Как только мне удавалось объяснить ей причину ее сопротивления – все время ссылаясь на первоначально вызвавшие его объект или ситуацию, негативный порыв оказывался купированным, а она снова становилась дружелюбной и доверчивой девочкой, продолжала свои игры, многочисленные детали которых только подтверждали ту интерпретацию, которую я только что ей высказала.
Мне удалось с особой ясностью увидеть настоятельную необходимость немедленных интерпретаций и на другом примере. Это был случай с Труде, которую – следует это запомнить – привели ко мне, когда ей было три года и девять месяцев[38], на аналитическую сессию, оказавшуюся единственной, так как из-за внешних обстоятельств ее дальнейшую терапию пришлось отложить. Этот ребенок был крайне невротичным и необычно сильно зацикленным на своей матери. Она зашла в мой кабинет с очевидной неохотой и охваченная сильной тревогой, поэтому мне пришлось начать свое аналитическое общение с ней очень тихим голосом при открытой двери. Но скоро она подсказала мне, в чем скрыта природа ее комплексов. Она настояла на том, чтобы цветы, находившиеся в вазе, были убраны; выкинула маленького игрушечного человечка из коляски, в которую сама же ранее его посадила, и очень сильно его отругала; потом она захотела вытащить из книжки, принесенной ею, некоего человека в высокой шляпе, нарисованного там; наконец, она заявила, что подушки были беспорядочно разбросаны по комнате собакой. Немедленно высказанная мной интерпретация всех этих высказываний в том смысле, что она желает разделаться с пенисом своего отца,[39] потому что он приносит вред и причиняет беспокойство ее матери, атакует ее (именно на это указывало ее поведение по отношению к вазе, коляске, книжке и подушкам), сразу же привела к тому, что девочка в значительной мере успокоилась и прониклась ко мне существенно бо́льшим доверием, чем поначалу; а потом дома она сказала, что хотела бы еще раз прийти ко мне. Когда спустя шесть месяцев я возобновила свои психоаналитические сеансы с этой маленькой девочкой, оказалось, что она хорошо запомнила детали того единственного часа, проведенного тогда со мной, и что мои интерпретации привели к возникновению у нее в некоторой степени позитивного переноса, или, говоря иными словами, уменьшению негативного переноса, который был присущ ей.
Другой фундаментальный принцип игровой методики заключается в том, что интерпретации должны быть адекватными тому слою сознания, который в процессе анализа активируется – в той мере, в какой речь идет о их глубине. Например, во время своей второй сессии Петер после того, как привел в движение машинки, положил игрушечного человечка на скамеечку, которую назвал кроваткой, а затем скинул его вниз и сказал, что тот теперь сломан и мертв. Затем он проделал то же самое еще с двумя маленькими человечками, для чего взял две уже сломанные игрушки. В этот момент, в соответствии с уже имевшимся у меня материалом, моя интерпретация приобрела следующий вид: первый игрушечный человечек был его отцом, которого он хотел выкинуть из постели своей матери и убить, а второй – им самим, по отношению к которому его отец сделает то же самое[40]. В связи с выяснением влияния первичной сцены, завершенного к этому моменту во всех деталях, Петер в самых различных видах вернулся к теме двух сломанных человечков. Теперь уже начало казаться, что эта тема определялась страхом перед матерью как фигурой, обладающей способностью кастрировать, который преследовал его с момента первичной сцены. В его фантазиях она вставила пенис отца внутрь себя и не отдала его; таким образом, она стала объектом, вызывающим у мальчика тревогу и страх, потому что теперь она носит пенис отца, который ужасен сам по себе, то есть самого отца внутри себя[41].
