До настоящего момента мы были в основном сосредоточены на обсуждении и иллюстрировании типичных примеров инициализации и хода психоаналитической работы. А сейчас мне хочется рассмотреть отдельные нетипичные трудности, с которыми мне довелось встретиться и которые заставили меня применять специальные подходы. Случай с Труде[43], которая была полна тревоги, когда впервые вошла в мою квартиру, научил меня тому, что с пациентами такого плана немедленно начатое интерпретирование является единственным способом ослабить их тревогу и начать последовательный анализ. Моя маленькая пациентка Рут, которой было четыре года и три месяца, была одним из таких детей, у которых амбивалентность открыто проявлялась в чрезмерной зацикленности на матери и некоторых других женщинах одновременно с неприязнью к другим, обычно чужим, людям. Например, еще в самом раннем возрасте она оказывалась неспособной привыкать к новым няням; также ей было очень трудно сдружиться с другими детьми. Тревога, проявлявшаяся в виде острых приступов, не исключала постоянного тревожного состояния, сопровождавшего ее все время. В течение нашего первого аналитического сеанса она наотрез отказалась оставаться в комнате наедине со мной. Поэтому я решила попросить ее старшую сестру поприсутствовать на наших занятиях[44]. Моим намерением было установление позитивного переноса для создания возможности остаться с ней наедине для дальнейшей работы; но все мои попытки просто поиграть с ней, разговорить ее и т. п. оказались тщетными. В своей игре с куклами она обращалась только к своей сестре (несмотря на то, что та оставалась к этому достаточно безучастной) и полностью игнорировала меня. Ее сестра сама сказала мне, что все мои попытки обречены на провал и что у меня нет шансов на то, чтобы завоевать ее (Рут. – Примеч. пер.) доверие, даже если я проведу с ней недели, а не считанные часы. Поэтому я была вынуждена принять другие меры – меры, которые еще раз дали поразительное доказательство действенности интерпретаций в деле снижения уровня тревожности и негативного переноса пациента. Однажды, когда Рут в очередной раз сосредоточилась исключительно на своей сестре, она нарисовала бокал с несколькими маленькими шариками в нем и чем-то вроде крышки сверху. Я спросила ее, зачем тут нужна эта крышка, но она мне ничего не ответила. Когда же данный вопрос повторила ее сестра, то она сказала, что крышка «не даст шарикам выкатиться». Перед этим она пошарила в сумке сестры, которую затем плотно закрыла, чтобы «ничего оттуда не могло выпасть». До этого она проделала примерно то же самое с кошельком, находившимся в сумке, – чтобы монеты из него не выскочили. Более того, тот аналитический материал, который она мне этим давала, был уже достаточно ясен даже из предыдущих сессий[45]. После этого я отважилась сказать Рут, что шарики в бокале, монеты в кошельке и все содержимое сумки символизировали детей, находящихся внутри ее мамы, и что она просто хочет надежно закрыть их там, как если бы она не хотела более иметь каких-либо братьев или сестер. Эффект от этого оказался просто поразительным. Впервые за все время Рут обратила на меня внимание и начала играть в другую игру, будучи менее зажатой[46].
Тем не менее для нее было все еще невозможным оставаться наедине со мной, так как она реагировала на такую ситуацию приступами страха. Поскольку я видела, что психоанализ постепенно приводит к уменьшению у нее негативного и росту позитивного переноса, я приняла решение, что сестра должна оставаться в кабинете. Но через три недели сестра вдруг неожиданно заболела, а передо мной встала альтернатива: либо прервать аналитическую работу, либо рисковать тем, что придется иметь дело с приступами острой тревоги. По согласованию с родителями девочки, я выбрала второе. Няня Рут передала ее мне перед моей комнатой-кабинетом и удалилась прочь, невзирая на все вопли и слезы. В этой душераздирающей ситуации я начала с того, что попыталась успокоить ребенка не с позиций психоаналитика, а в некой материнской манере, как на моем месте сделал бы любой обычный человек. Я пыталась успокоить ее, подбодрить и заставить играть со мной, но тщетно. Когда она осознала, что находится наедине со мной, она только смогла пройти вслед за мной в мою комнату, но, оказавшись там, я не смогла ничего с ней сделать. Она сильно побледнела, заплакала и стала выказывать все признаки сильнейшего приступа страха. Тем временем я просто села за маленький столик и начала играть сама с собой[47], все время показывая перепуганному ребенку, забившемуся в угол, что я делаю. Следуя вдруг нахлынувшему вдохновению, для своей игры я взяла тот игровой материал, который сделала сама эта девочка во время предыдущей сессии. Тогда в конце сессии она играла с умывальником, кормила своих кукол, давала им огромные кувшины молока и т. д. И вот сейчас я делала то же самое. Я уложила куклу спать и сказала Рут, что собираюсь приготовить ей (кукле. – Примеч. пер.) что-нибудь поесть, а далее спросила, что бы такое следует приготовить. Она прервала свой плач, чтобы бросить «молоко», и я заметила, что она сделала движение двумя пальцами (которые она имела привычку сосать перед сном) по направлению к собственному рту, но быстро прервала его. Я спросила, хочет ли она пососать свои пальцы, она ответила: «Да, но правильно». Я сообразила, что она хочет воссоздать «в подлиннике» ситуацию, которая происходит у нее дома каждый вечер, поэтому положила ее на диван и по ее просьбе накрыла пледом. После этого она начала посасывать свои пальцы. Она оставалась очень бледной, а ее глаза были закрыты, но уже стала заметно более спокойной и прекратила рыдания. В то же время я продолжала свою игру с куклами, повторяя все то, что она делала с ними в прошлый раз. Но когда я положила намокшую губку рядом с одной из кукол, точно так же, как делала она сама, Рут снова разразилась рыданиями и прокричала: «Нет, у нее не должно быть такой БОЛЬШОЙ губки, она не для детей, а для взрослых!» Следует заметить, что на свои предыдущие две сессии она приносила с собой много того, что является материалом, показывающим ее зависть к своей матери. И вот теперь моя интерпретация этого материала была связана с ее протестом против большой губки, которая символизировала пенис ее отца. Далее я показала ей в мельчайших деталях, как она завидует своей матери и ненавидит ее, потому что она захватывает внутрь себя пенис отца во время полового акта; как она хочет украсть этот пенис и детей, находящихся внутри своей матери, и убить ее. Я объяснила ей, что именно поэтому она охвачена таким страхом и думает, что либо уже убила собственную мать, либо что та оставит ее одну. В этом примере я высказывала свои интерпретации следующим образом. Я все время начинала с того, что объектом моих высказываний была кукла: я показывала ребенку, играя с этой куклой, что она боится и плачет, объясняла почему, а потом переходила к повторению этой интерпретации, только что отнесенной к кукле, перенося ее смысл на саму девочку. Таким путем я буквально конструировала психоаналитическую ситуацию во всей ее полноте. По мере того как я делала это, Рут становилась заметно спокойнее, затем открыла глаза и позволила мне поднести столик, на котором я играла, к дивану и продолжить мою игру и мои интерпретации, находясь уже рядом с ней. Потом она села и стала наблюдать за развитием игры с растущим интересом и даже сама начала принимать в ней активное участие. Когда сессия подошла к концу и няня вернулась, чтобы забрать ребенка домой, то с удивлением увидела девочку счастливой и радостной, дружелюбно и даже ласково говорящей мне «до свидания». В начале следующей сессии с Рут, после того как няня отдала ее мне, она опять стала выражать чувство некоторой тревоги, но при этом не было никаких повторяющихся острых приступов страха, она не впадала в отчаянные рыдания. Вместо этого она немедленно укрылась на диване и спонтанно приняла ту же позу, что и днем ранее, закрыв глаза и посасывая пальцы. Мне удалось усесться рядом с ней и возобновить ту же самую игру практически сразу. Вся последовательность того, что происходило днем ранее, повторилась, только в сжатой во времени и более мягкой форме. А после еще нескольких сессий мы продвинулись настолько далеко, что в их начале оставались только бледные тени тех прошлых приступов тревоги и страха.
