После обеда мы пошли к центру селения, в лавку игрушек. Название «лавка» никак не подходило к этому большому двухэтажному магазину с красочными вывесками и дорогой неоновой рекламой.

—Да-а-а,— только и смог произнести я.

Дети мои были в восторге от внешнего вида «лавки» и рекламы, а когда Петро поднял железные жалюзи и мы зашли вовнутрь, Тарас и Джемма вообще потеряли дар речи. Эти игрушки могли смело конкурировать с некоторыми изделиями «Диснейленда». Здесь было все: говорящие, смеющиеся и плачущие настоящими слезами куклы; рычащие, клацающие зубами звери; поющие и летающие птицы; миниатюрные, работающие на бензине, с настоящей трансмиссией автомобили, развивающие скорость до десяти километров в час; роботы и многое другое, вплоть до аквариумов с плавающими в них золотыми рыбками, отличить которых от живых было совершенно невозможно,— даже когда им бросали корм, они хватали его жадно и прытко.

Петро стал за стойку, снял шляпу, затем вышел нам навстречу, отвесил легкий поклон и произнес заученную фразу:

— Что угодно уважаемым господам? Вам помочь выбрать подарок? Мой магазин представляет лучшие фирмы Штатов.

Я бы никогда не поверил, что Петро Стах, которого я знал раньше, может выглядеть таким добропорядочным, приветливым, нежно воркующим со своими покупателями; и вид у него был довольно благообразный, домашний, вид человека, который всю жизнь только то и делал, что приносил детям радость своими радующими душу игрушками.

— Мы с вашим отцом,— обратился Петро к моим детям,— старые приятели, поэтому я хочу сделать вам подарок в память о нашей встрече. Выбирайте, что вашей душе угодно.— Он широким жестом коротких рук обвел свое владение и вопросительно посмотрел на моих детей. Они молчали, нерешительно пожимая плечами, им многое тут нравилось, они с удовольствием забрали бы почти все, но следовало выбрать что-то одно. Так ни на чем и не могли остановиться. Тогда все решил сам хозяин; он вынул из-под прилавка две упакованные коробки, протянул одну Джемме, другую — Тарасу.

— Только чур: открыть дома,— заговорщицки проговорил он.

Машина с той же скоростью мчала нас в аэропорт.

Я глядел на короткие руки Петра, цепко державшие баранку, и почему-то вспомнил, что ногти его пальцев раньше всегда были черными от набившейся под ними грязи; теперь же они блестели, покрытые бесцветным лаком.

— Откуда у тебя все это, Петро? — не выдержал и спросил я.

— Что? — не понял Стах.

Я помолчал, не решаясь повторить вопрос,— не принято у нас, в мире свободного предпринимательства, спрашивать о таких вещах, тем более, что наш собрат в оные времена не брезгал и чужим добром, отнятым у врага. И все же повторил свой вопрос, теперь уже сказал прямо:

— Я спрашиваю, откуда у тебя такое богатство,— неужто получил наследство? В Канаде немногие из наших так живут.

Петро вздохнул, искоса взглянул на меня и сказал кающимся голосом:

— Да простит меня господь, то все жидовские зубы...

До меня не сразу дошли эти откровенные слова Стаха,— их страшная суть проникла в мое сознание постепенно. Все те годы, когда мы были вместе, Петро Стах был не только беспощадным эсбистом, который рьяно оберегал наши ряды от проникновения в них вражеских элементов, но и часто со своими вояками выполнял роль карателей, и вот теперь так просто сознался в этом. Когда я наконец все понял, то хотел крикнуть, чтобы он остановил свой шикарный «форд», был готов выйти из машины вместе с детьми, и выбросить его подарки, на которых — кровь, кровь и кровь... Но я этого не сделал: не хватило характера. Я чувствовал, как по вискам течет жаркий пот, капли скользили по щекам, и не было сил достать платок и утереться.

Не помню, как мы прощались; ясность сознания вернулась уже в самолете, когда дети стали раскрывать коробки с подарками. Первым развязал свою коробку Тарас. В ней был новенький парабеллум, воздушный, стрелявший маленькими свинцовыми пульками; убить из такого оружия-игрушки нельзя, но покалечить можно. Тарас был в восторге, взвешивал на руке тяжелый пистолет, внешне не отличавшийся от настоящего,— такой же размер, такой же вороненый полированный металл. Я печально наблюдал за тем, как восхищался Тарас этой игрушкой, и равнодушно смотрел на подарок Джеммы; она распаковала его и недоуменно пожимала плечами. Наконец обратилась за разъяснением ко мне:

— Что это, папа?

Я взглянул на большую куклу, одетую в полосатую одежду узника, на лежавшие рядом две куклы в масках, взял из рук Джеммы инструкцию, стал читать. И тут меня снова прошибло потом — игра называлась «Пытка», предназначалась она для детей от девяти до тринадцати лет, выпустила игру компания «Аурора продактс корпорейшн»; в инструкции говорилось: «Все виды пыток. Восемь серий. Детали каждой серии подходят друг к другу. Комбинируйте! Создавайте свои собственные пытки!» Как наглядное пособие было приложено несколько иллюстраций, на которых куклы в масках сжимают железным обручем голову узника, загоняют ему под ногти иголки, раскаленным железом прижигают кожу.

Дети непонимающе смотрели на меня.

— Если бы это было не в самолете, а в поезде, я бы вышвырнул вашу игру в окно,— сказал я.

— Зачем? Это что-то захватывающее,— возразила Джемма.

— Замечательная игра,— не по-детски печально усмехнулся Тарас,— ты, сестренка, будешь пытать свои жертвы, а потом я их буду расстреливать. Идет?

Джемма молчала. А я думал: «Случайно ли дал Петро эти игрушки моим детям или же умышленно, чтобы уязвить меня и напомнить о прошлом? Что ж, все в нашей жизни закономерно — рядом с добром «Диснейленда» уживается фирма, проповедующая зло».

23.

Люто встретил меня в курене Петро Стах, схватился за пистолет.

— Застрелю, как собаку, сам лично застрелю!

Я ждал упреков, допроса, но не такого гнева; и хотя отлично знал причину его, все же спокойно спросил:

— Это за что же я попал в такую немилость к пану Стаху?

— За то, что причинил нам больше вреда, чем пользы. Зачем ты без разрешения распустил лагерь?

— Чтобы партизаны всех нас не перебили, чтобы наша молодежь осталась жить и продолжала бороться за свободу Украины в тылу врага, в подполье. И подготовил ее к этой борьбе не ты, Петро Стах, а я, политический воспитатель и комендант, Улас Курчак!

Стоявший за спиной у Стаха Юрко одобряюще подмигнул мне: мол, правильно говоришь, не давай себя в обиду. Слова мои охладили лють Стаха.

— За такое тебя не помиловал бы и пан куренной,— продолжал он не без злобы.— Надо было организовать отпор из уже обученных хлопцев. Оружие было, гранаты были и пятьсот хлопцев!

Стах опять начал лютеть, а я по-прежнему спокойно заметил:

— И все пятьсот там бы и легли. Краса и надежда нации. Нас не станет, а они продолжат борьбу, воспитанные на примере нашего героизма.

Я говорил велеречиво, как Вапнярский, и это действовало на Стаха; ему казалось, что здесь присутствует сам куренной, хотя он, как мне сказали, был ранен в бою с ковпаковцами и отлеживался где-то в селе. От нашего куреня осталась только третья часть, и командовал ею Петро Стах. Уцелевшим боевикам будто передалась извечная лють начальника СБ; полуголодные, завшивленные, обмороженные, они налетали на всех, кто казался им хоть мало-мальски врагом. В ту зиму особенно бушевали вьюги; под стать им лютовала и УПА — метели не успевали заметать трупы, которые теперь уже никто не хоронил.

Однажды мы взяли в плен двух советских парашютистов. Один умер, не выдержав пыток, но так и не выдал цели задания; второй все рассказал и просил лишь об одном — чтобы его больше не мучили, пристрелили. Но просто застрелить Петро Стах не мог; парня раздели догола, связали руки, сделали петлю на ногах, затем его подвесили на вертел над костром и жарили на слабом огне... Он долго тлел и все никак не мог умереть...