Вот что я любил: хроматические мостки, перекинутые через все стены насквозь, через все стены из камня, все они — искусство, все они — жизнь, и каждый настойчиво держится своей мелодии, каждый своеволен и страстен: все эти выползающие из бесчисленных расщелин горячечно-хриплые, вздымающиеся вверх потоки. Они ползут упорно, обильно и мрачно. Громогласный, громогласно-гортанный рев среди каменных стен, рев каменных стен, доносящийся из глубин. Гремели его иерихонские трубы, а стены не падали. Был в Риме и никогда не входил в Рим.

Но тихо пыхтит оркестрик.

Все стены пропитаны тенями, все стены растаяли, скудный свет излучал тепло. Отдельные облачка света, как от дыхания. В этом свете столики, люди едва угадывались. Пространство вне времени, за пределами дня. За пределами ночи. Пространство с почтительно мягкими руками. Не разрушай его, отнесись к нему бережно. Это был темный зал, уходящий вдаль. Вместо дверей тени. И тихо пыхтел оркестрик.

Глухие басы, где же они? Гудение, топот, до чего же просторен этот ресторан, ampio, не передать, просто лабиринт. Красноватый свет, он словно газ, непостижимый свет, он беспрепятственно проникал повсюду, мягкий ковер ощущений, его не экономили, он щедро накатывал на тебя волнами. Музыканты слегка покачиваются в такт, у всей команды на руках перчатки. А шляпы, шляпы у них какие, покачиваются туда-сюда, о, огромный, безграничный ресторан. Труба брала меня за руку и вела своими трепетными путями. Золотая валторна. О влекущий металл! Он не иссякнет, и не иссяк огонь в очаге музыки, и дано всегда гореть и дымиться очагу музыки.

Я оставался, пока все танцующие были мертвы, пока они были духами в пещере Стинфула. Пока медные тарелки музыкой отзывались в моей душе. Оставался, пока не начинала сочиться усталость. В ночлежке, где мое место. В зале ожидания. Да, в гардеробе для всего на свете.

Да, и еще у меня было зеленое кладбище, и так благостно было на душе, что оно есть. Кладбище с висячими мостками, с кварталами могил. Опрятный, спокойный кладбищенский город в городе. Когда я был маленьким. И могила. Она никуда не делась. Никуда не делся тот, кто там покоится, ты, мой отец, там, под узкой продолговатой грядкой. Я даже мог поливать тебя водой, отец, там, во гробе. Одно на двоих было у нас с тобой то зеленое кладбище, которое ты мне подарил. И здесь с твоей легкой руки цвела твоя Другая Страна. Которую я взял себе.

Рим — я вспоминаю. Мне никогда не удавалось войти в него.

Но эта мачта, которая растет во мне, этот фонтан, эта нефтяная вышка, которая стрелой уходит вверх, башня из соли и перца, древко для знамени, которое я поднимаю — ради чего все это? Камень мостовой, взгляд женщины, в котором лишь намек на любовь, запах бара, выплеснувшийся на улицу, пробуждают что-то во мне, что-то недосягаемое, ощущение жизни, которой нет или которая далеко, недосягаемой вечной жизни, которая все-таки где-то есть в этом мире, которую я не люблю и ради которой я себя извожу. Самый ничтожный квант, частичка извне, вызывает во мне это чувство в тишине моей непричастности-ни-к-чему, это сияние предчувствия и сметающее все границы внезапное знание, которое я ношу в себе, несу его по улицам всех стран.

О, придумать бы жест, который это выразит. Станцевать фигуру, которая передаст это ощущение, станет его неоспоримым свидетельством. Нужен жест. Который поплывет перед глазами любого, когда он ляжет спать, когда возьмет в руки стакан или вилку, и заставит его подумать: каково ему было жить, этому парню, да простится ему все.

Но поскольку я никогда не подойду к нему, поскольку мне никогда не подойти к Риму, к этому Нечто, то я беру, как всегда, булыжник, крышку ночного горшка, сигарету, капустный лист, гниющий в сточной канаве, и мягкую обивку сиденья в скором поезде и твои глаза и твои усы и твою деревянную ногу и твою родинку и камень и камень и камень и камень и булыжник и рельсы и еще и еще много что и —

пою об этом. В Другой Стране. О том Нечто, которое не есть Рим. Нечто. Страна? Время? Срок жизни? Нечто. Пусть звучит в честь него песнь. Пусть звучит canto. Canto.