Крепкое вино пошло Анжелике на пользу. Она все еще чувствовала себя разбитой, как после короткой жестокой болезни, но, сделав два-три глубоких вдоха, нашла в себе силы, печально покачав головой, ответить хозяйке:

— Все, что вы мне сейчас поведали, настолько невероятно, что в это с трудом можно поверить. Что сказать? Допустим, осужденного подменили, но тогда мэтр Обен обязательно обнаружил бы подмену, ведь он надевал на него капюшон, прежде чем поднять на костер! Тогда выходит, что мэтру Обену заплатили за соучастие… и что…

Анжелика вздрогнула.

— Если бы вы хоть раз в жизни разговаривали с палачом так, как довелось мне, вы бы поняли, что подкуп невозможен.

Супруги только развели руками.

— Честное слово, мы больше ничего не знаем, бедная госпожа! Мы надеялись, что наш рассказ сможет вас утешить. Мы часто говорили друг другу: «И почему несчастная малышка больше не пришла к нам? Наверное, эта история подарила бы ей капельку надежды!»

— Пять лет! — прошептала Анжелика. — И никаких известий! Если нашлись преданные друзья, — хотя кто бы это мог быть? — которые смогли вырвать моего мужа из рук палача, друзья, достаточно богатые, чтобы заплатить мэтру Обену целое состояние, то почему никто не подал мне даже весточки? Нет, это какое-то безумие!

Госпожа Моренс поднялась. Ее ноги дрожали. Она не сдержалась и, с беспокойством посмотрев на своих собеседников, спросила:

— Почему вы мне все это рассказывали? Может, хотите выдать меня?

— Конечно, нет! За кого вы нас принимаете, милочка?

— Тогда почему? Хотите еще денег?

— Да вы совсем потеряли голову! — возмутился простой лавочник, в голосе которого вдруг явственно послышались нотки оскорбленного достоинства. — Мне нравится помогать ближним, и все тут. А чем больше я думал обо всей этой истории, тем больше убеждался — здесь что-то нечисто, и вам стоит об этом знать.

Толстяк набожно поднял глаза к маленькой статуе Девы Марии.

— Я часто прошу у Пресвятой Девы, чтобы она помогла мне совершить настоящее доброе дело, по-настоящему нужное людям. Не как то милосердие, которым мы обычно кичимся, унижая тех, кому его оказываем.

— Если вы — действительно добрый христианин, то должны были радоваться смерти колдуна.

— Я не могу радоваться смерти, — прошептал колбасник, и на полном лице его вдруг блеснули чистым огнем синие глубоко посаженные глаза. — Любой человек перед лицом смерти — всего лишь душа, которой грозит страшная опасность. Не было ни одного осужденного на этой площади, о помиловании которого я не молил бы Деву Марию. Пусть ему будет отпущено время искупить свои грехи или начать новую, праведную жизнь, потому что, стоя на краю бездны, каждый осознает свою ничтожность. И порой чудо случается: бывало, королевский гонец доставлял приказ о помиловании, а как-то недавно вспыхнул мятеж, и трое осужденных смогли убежать. Да, вот чему я радуюсь…

Госпожа Люка встала, чтобы открыть дверь и ставни. Солнце, хлынувшее в комнату, осветило простодушное, открытое лицо колбасника. Анжелика, которую минувшие годы научили разбираться в людях, не увидела на нем и следа лицемерия.

— Отчего вы так добры? — удивленно спросила она. — Обычно люди вашего цеха такие черствые. Они и пальцем не шевельнут без выгоды для себя.

— А почему бы мне не быть добрым? — ответил колбасник с искренней радостью настоящего праведника. — Жизнь коротка, а мне не хочется потерять местечко в раю из-за жульничества или жестокости, которые сделали бы меня чуть богаче и влиятельнее на земле.

Выйдя из лавки, Анжелика решила дойти пешком до Королевской площади[14], где она теперь жила, и отослала свой экипаж. Она чувствовала себя совсем разбитой, и ей было необходимо пройтись, чтобы вернуть душевное равновесие.

Она шла по только что построенной набережной Сены, тянувшейся вдоль монастыря целестинцев. На шпалерах прекрасного монастырского сада нежно зеленели молодые виноградные листья и побеги. Сад был открыт для всех желающих. Монахи закрывали ворота лишь осенью, когда спелый виноград мог соблазнить горожан, но после сбора урожая ворота вновь открывались.

Анжелика вошла в сад и укрылась в беседке. Она часто приходила сюда с подругами или кавалерами, читавшими ей стихи, а по воскресеньям, как чинная мать семейства, с Флоримоном и Кантором.

В то утро монастырский сад был еще пуст. Лишь несколько братьев в коричневых рясах, подпоясанные фартуками из грубой ткани, вскапывали грядки и подрезали виноград. От монастыря к небу поднимались гул молитв, пение псалмов и нежный перезвон колоколов.

Но из гармонии песнопений, горящих свечей и благовонного ладана, в череде обрядов, в окружении обетов и догм распускалась порой подобно волшебному цветку истинная безграничная святость. Такая, как у преподобного Венсана и у колбасника с Гревской площади.

Святость, которой пронизан каждый день жизни, святость, исполненная доброжелательной мудрости, святость, пришедшая на смену векам мерзости, мелочности и религиозной нетерпимости.

И Анжелика подумала:

— Только из-за этих удивительных людей можно все простить.

Сидя в беседке, Анжелика вспоминала свою встречу с хозяином колбасной лавки. В надежде обрести хоть капельку уверенности, рассеять сомнения, она в мыслях беспрестанно возвращалась к добрейшему мэтру Люка.

По мере того как менялось ее мнение о колбаснике, Анжелика по-иному начинала воспринимать рассказанную им историю. Сначала ей показалось, что все это плод расстроенного воображения; потом она пришла к мысли, что колбасник хочет вытянуть из нее побольше денег, и, наконец, она решила, что это всего лишь байка, рассказанная болтуном, который хвастается, что обо всем знает лучше других.

Можно ли спустя столько лет судить о поступках и намерениях каких-то шутников, нацепивших маски в день казни? Даже если предположить, что дырявая память такого пьянчуги, как хозяин «Голубого виноградника», не подвела его и он не перепутал разные события: кто бы мог решиться освободить Жоффрея?

Анжелика слишком хорошо помнила, в каких изгоев превратила тогда графа и графиню де Пейрак королевская немилость.

Даже Андижос бросил ее и сбежал. Правда, позже стало известно, что он поднял Лангедок против короля. Скрытое недовольство переросло в мятеж и в отказ платить налоги, начались стычки с королевскими войсками. Дошло до того, что в прошлом году Людовику XIV пришлось лично отправиться в Лангедок, чтобы положить конец этому опасному конфликту. Андижоса схватили. Все это Анжелика узнала из болтовни придворных, приходивших пить шоколад в кондитерскую «У испанской карлицы».

Может быть, все это и было местью за Жоффрея де Пейрака, но никак не попыткой его спасти.

А мэтр Обен? Можно ли допустить, что он был соучастником подмены осужденного на казнь? Всем известно, что этот верный служака сотни раз отказывался от самых щедрых предложений.

Вдруг Анжелика вскочила и поспешила к выходу из тихого сада целестинцев. Она решила встретиться с палачом. После разговора с мэтром Обеном наверняка станет ясно, лгал ли он, передавая ей последние слова человека, который только что сгорел заживо.

Она нисколько не сомневалась, что их сказал именно Жоффрей. Даже сегодня те слова были для Анжелики неопровержимым доказательством того, что на костре погиб не кто иной, как ее муж. Уже окруженный дымом и пламенем, он сказал палачу, который пытался задушить осужденного, но не мог этого сделать, потому что монах Беше завязал на веревке узел: «Уходи, палач! Время пришло».

Только он мог сказать это, знатный вельможа, который всегда был так внимателен к зависящим от него людям. «Жоффрей… Любовь моя».

Анжелика стремительно шагала вперед.

Она должна узнать.

Но вдруг столь же внезапно, как она вскочила, чтобы броситься со всех ног из сада целестинцев к площади Пилори, Анжелика остановилась, повернулась и пошла назад. Она ясно вспомнила очертания черной фигуры, привязанной к столбу. На нем был капюшон. Толпа кричала: «Почему на него надели капюшон? Мы хотим видеть, как он корчится!»