А беда как будто только и ждала, чтобы вцепиться в него когтистыми, как у хищной птицы, лапами, гвоздями той самой иезуитской клетки с символическим названием «жизнь».

После истории с Грегом — его приемным сыном и учеником — комиссар опять сделался рядовым инспектором. Жить стало совершенно невмоготу. Долги, как тесто на дрожжах, росли с каждым днем. Чтобы покупать малышу вафли, Кребс бросил курить. Рассеивались надежды и на предстоящую пенсию. И без того мизерная, при настоящей должности она не прокормила бы и его одного. Супруга попробовала брать кое-какую работу на дом, но и из этой затеи ничего не вышло — заботы о невестке и малыше отнимали все время, а здоровье оставляло желать лучшего.

Говорят, человек привыкает ко всему. Еще раз урезав бюджет, заложив кое-что в ломбард, перезаняв и умилостивив самых напористых кредиторов, Кребс смог несколько улучшить положение.

И вот снова, пожалуйста, как снег среди жаркой пустыни, свалились события. Самое страшное, что их и осмыслить-то было трудно. Чего там трудно — невозможно, они не подчинялись ни логике, ни здравому смыслу.

Кребс опять задержался у столика. Газеты пестрели крупными, во всю страницу, заголовками, набранными красной, черной и синей красками. Статьи на все лады поносили полицию вообще и его округ, в частности. Эти чертовы щелкоперы точно осатанели, как голодные псы, сорвались с цепи, набросились на остолбеневших от необычности происшествия полицейских, расстреливая их длинными очередями самой отборной и ехидной брани.

А на репортера Пауля, друга инспектора, который попытался было призвать своих коллег не лаяться, а разобраться, так цыкнули, что, говорят, бедняга до сих пор не пришел в себя и запил с горя.

Вчера у инспектора состоялся неприятный и весьма определенный разговор с большим начальством. Нет, на него никто не кричал. Говорили, наоборот, вполне вежливо и корректно, даже вспомнили его былые заслуги, прошлую образцовую и безупречную службу. Но без обиняков дали понять, что сейчас, когда до выборов всего месяц, судьба Кребса висит па волоске. Оппозиция использует события для захвата голосов обывателей. И если он, инспектор, в чьем округе творятся столь неслыханные преступления, через две недели не обнаружит и не предаст суду виновников, его принесут в жертву политике. Да, как тельца на заклание, отдадут обществу, жаждущему для своего успокоения крови, чьей — неважно, по крови. Этим выиграют время и голоса. А когда выборы закончатся, о нем просто забудут, словно о рождественской елке после Нового года, выбрасывая ее засыхать на задворки. Спокойно и деловито, будто дело шло о чем-то обыденном и закономерном, ему без реверансов и интеллигентских экивоков сказали, что его ожидает в случае неудачи. Об удаче, кстати, никто и не упоминал, точно ее и не могло быть.

Дело приняло весьма серьезный оборот. Кребс, пожалуй, впервые в жизни растерялся, почувствовал свою полную беспомощность в той ситуации, в которой очутился.

Две ночи подряд, задыхаясь в клубах табачного яда, отложив даже самые срочные дела, вместе со своими немногочисленными помощниками он пытался выработать какой-то план действий по обнаружению банды, но все было тщетно, их знания, опыт, полицейская техника разбивались, как волны о скалу, об исключительность и беспрецедентность преступления. Никаких идей, версий и гипотез. Он был готов уже в отчаянии пойти и заявить о своем бессилии. Но думать об этом было страшно, даже ему, ходившему один на один на самых отпетых, не имеющих ничего святого бандитов. Становилось жутко до холодного пота, до дрожания рук только от мысли, что произойдет, если он признается в своей беспомощности. Он не боялся за себя. Нет. Но что будет с женой, невесткой и малышом?

Что делать? Что делать? Ведь, кажется, перепробовано все возможное и невозможное. Результатов никаких. От этого, видимо, и опускаются руки и мозг отказывается что-либо осмыслить и предложить.

Кребс подошел к письменному столу, снял телефонную трубку и срывающимся с диска пальцем набрал номер.

— Контора Грега? — Трубка стала влажной от потной ладони. — Это инспектор Кребс, здравствуйте. Мне нужен Фрэнк. В отпуске? Он мне необходим как воздух. Да, да, именно, необходим. Найдите его, пожалуйста, и сообщите мне, Кребсу. Спасибо.

Трубка шмякнулась на рычаг, жалобно тренькнул звонок, Кребс вынул носовой платок и вытер лицо. «Последняя, хотя и призрачная, но все-таки надежда на Фрэнка. Если и тот ничего не придумает, то…» — Инспектор зажмурился, кожа на голове натянулась, жесткий ежик волос стал дыбом, от уголков глаз веером побежали к щекам глубокие морщинки. Он потер ноющие виски, голова по-прежнему гудела, как кипящий котел. Если Грегу сегодня сообщат о его просьбе, завтра он явится сюда — в этом сомненья нет, — но времени останется слишком мало. Да и неизвестно, может быть, он преувеличивает способности Фрэнка и тот тоже не разгадает эту шараду.

Кребс сел в жесткое кресло, затылок уперся в спинку. Опустились ставшие несказанно тяжелыми веки. Боль не отпускала, наоборот, пульсировала густыми толчками в венах, отдавалась шумом в ушах. Глаза будто надувались чем-то вязким изнутри и готовы были вылезти из орбит. Само дыхание вызывало страдание. Инспектор застыл, стараясь не шевелиться, руки бессильно опустились на подлокотники.

С каким бы несказанным удовольствием он швырнул в самодовольные физиономии своего начальства истертый от частого употребления полицейский жетон. Да, славно было бы посмотреть, как перекосились бы их самоуверенные и фарисейские морды. Но… Вот этого-то он и не может сделать, а следовательно, и никогда не увидит. Эх, если бы не семья. Как все-таки несуразно устроена жизнь! То, что еще совсем недавно помогало ему в тяжелую минуту, служило, как спасательный круг утопающему, поддерживало и подбадривало, вселяло надежду, радость и уверенность в себе, обратилось тяжелым грузом-гирей на шее идущего ко дну. Не будь семьи — плюнул бы и ко всем чертям послал бы эту лживую шайку, насквозь прогнившую и погрязшую в коррупции. Один как-нибудь бы перебился. Впрочем, что толку предаваться сейчас несбыточным иллюзиям, тешить в химерах самолюбие. Надо думать, думать и думать. Но думать-то он и не мог. Не мог, даже напрягая всю свою волю, заставить работать мысли в нужном направлении, они опять и опять, как по сходящейся спирали, возвращались к одной и той же точке — что станется с женой, малышом и невесткой.

Кребс выпрямился, пытаясь разогнать непрошеные мысли.

Внизу резко хлопнула дверца машины. Кребс вздрогнул…

Здание аэровокзала напоминало огромный, голубовато-матовый брусок льда, поставленный на длинные круглые и тонкие колонны-подпорки. Тучи сплошь закрывали небо. Еле-еле моросил дождь. Было прохладно. Снаружи казалось: расплывчатый желтый свет ламп во внутренних залах вмерз в этот большой ледяной параллелепипед.

Фрэнк благодарно улыбнулся молоденькой стюардессе, поднял короткий воротник плаща, легко сбежал по пологому трапу и по выложенной разноцветной плиткой мокрой Дорожке направился к широкой стеклянной двери с яркой неоновой надписью: «Добро пожаловать в наш прекрасный город». Миновав турникет, он пересек холл, нащупав в кармане десять центов, сунул голову а кабину телефона-автомата, похожую на приклеенную к стене прозрачную плексигласовую раковину, и набрал номер. Несколько секунд спустя услышал знакомый глуховатый и родной голос.

— Кребс!

— Здравствуйте — это Фрэнк. Что у вас стряслось? Надеюсь, ничего страшного с семьей? Я звоню с аэродрома. Где мы встретимся?

— Добрый вечер. Очень рад, что ты приехал. Извини, пришлось побеспокоить, дело серьезное, а времени нет.

— Чепуха! Мне уже начинал надоедать отдых, и я, наверное, и так прикатил бы через недельку, а то и раньше. Где и когда мы встретимся? Как дела дома?

Кребс помолчал, очевидно, прикидывая, где лучше обсудить события, чтобы никто не помешал.

В трубке слышалось его прерывистое, как у астматика, дыхание.