Жан. Ты сердишься на нее!

Кристина. Нет, на тебя! Дурной поступок, очень дурной! Бедная девушка! Нет, знаешь что? Я не могу больше жить здесь, в доме, где не уважают своих слуг.

Жан. За что же их уважать?

Кристина. Да, скажи, благо, ты больно хитер. Да! Разве ты сам захочешь служить людям, которые себя так неприлично ведут? Ну что? Ведь самих себя становится стыдно!

Жан. Да, но все-таки утешительно, что другие-то не лучше нас!

Кристина. А я этого не нахожу; раз они не лучше нас, то нечего стремиться стать лучше. И подумай о графе. Подумай о том, сколько у него было горя в жизни. Нет, я не хочу больше оставаться в этом доме! Да еще с таким, как ты. Будь это акцизный чиновник; будь кто-нибудь получше тебя…

Жан. Это что еще значит?

Кристина. Да, да! Ты, конечно, тоже славный малый, но ест же разница между людьми и людьми. — Нет, этого я никогда не забуду. — Фрёкен, которая была так горда, так резка с мужчинами, ведь никогда нельзя было бы подумать, что она отдастся когда-нибудь мужчине — да еще такому-то вот! Она, что хотела убить бедную Диану за то, что та связалась с дворовой собакой! Ну, уж можно сказать! Но здесь я не хочу больше оставаться и к 24-му октября ухожу своей дорогой.

Жан. А потом?

Кристина. Да, раз уж об этом речь, то тебе пора бы. присмотреть себе что-нибудь, потому что мы же должны повенчаться.

Жан. Что же я себе подыщу? Когда я буду женат, то мне не найти другого такого места.

Кристина. Разумеется тебе придется взять место швейцара или же поступить слугой в какое-нибудь общественное учреждение. Казенная служба оплачивается хоть плохо, но зато вернее, а жена и дети получают пенсию.

Жан с гримасой. Это, конечно, очень мило, но это не совсем подходит к моим взглядам, с самого начала думать о том, чтобы умереть для жены и детей. Должен признаться, что у меня более широкие планы.

Кристина. Ну, уж твои планы! У тебя ведь есть и обязанности! Подумай о них тоже.

Жан. Не серди меня своими разговорами об обязанностях! Я знаю сам, что мне нужно делать. Выглядывает в дверь наружу. У нас будет много времени подумать об этом. А пока иди и приготовься, а потом мы пойдем в церковь.

Кристина. Кто там бродит наверху?

Жан. Не знаю, может быть — Клара.

Кристина. Ведь не может же это быть граф; неужели он вернулся и никто не слыхал?

Жан испуганно. Граф? Нет, не думаю; он бы уж давно позвонил.

Кристина. Да, видит Бог! Никогда в жизни я не испытывала ничего подобного!

Уходит направо.

Солнце в это время уже взошло и мало-помалу начинает освещать верхушки деревьев в парке; свет всё более распространяется, и наконец косой луч солнца падает на окна.

Жан подходит к стеклянной двери и делает знак.

Юлия входит в дорожном костюме, в руках держит клетку, покрытую носовым платком, которую ставит на стул. Я готова.

Жан. Тише! Кристина встала!

Юлия сильно возбужденная во время последующей сцены. Догадалась она о чем-нибудь?

Жан. Она ничего не знает! Но, Боже мой, что у вас за вид!

Юлия. А что такое?

Жан. Вы смертельно бледны, а кроме того — простите меня, у вас запачкано лицо.

Юлия. Ну, так дайте мне умыться! — Так! — Идет к умывальнику, моет себе лицо и руки. — Дайте мне полотенце! Ах! — Солнце уже взошло!

Жан. И все чары исчезли!

Юлия. Да, я готова думать, что сегодня ночью действительно тут хозяйничал чародей. — Но, Жан, послушай меня! Поедем со мной; у меня есть деньги.

Жан медленно. Достаточно?

Юлия. Достаточно для начала! Поезжай со мной, потому что я сегодня не могу ехать одна. Подумай только, в Иванов день, в душном вагоне, переполненном людьми, которые будут таращить на меня глаза; ждать на станциях, когда хочется бежать! Нет, я не могу, не могу! А потом пойдут воспоминания; детские воспоминания об Ивановом дне с церковью, украшенной — березовыми ветвями и сиренью; об обеде на богато накрытом столе, с родственниками и друзьями; вечерние прогулки в парке, танцы, музыка, цветы и игры! Да, можно бежать, бежать от всего этого, но в багажном вагоне последуют за тобой воспоминания, и раскаяние, и мучения совести!

Жан. Я поеду с вами — но сейчас же, пока еще не поздно. Сию же минуту!

Юлия. Так собирайтесь же скорее! Она берет клетку.

Жан. Только без багажа! Иначе мы пропали!

Юлия. У меня ничего нет! Только то, что можно взять с собой в купе.

Жан берет шляпу. Что вы там держите? Что это такое?

Юлия. Это — мой маленький чижик. Я не хочу оставлять его здесь!

Жан. Вот тебе на! Брать с собой клетку с птицей! Вы совсем с ума сошли! Оставьте клетку!

Юлия. Единственное, что я беру с собой из дома; единственное живое существо, преданное мне, после того как Диана изменила мне. Не будь жесток! Позволь мне взять ее с собой!

Жан. Оставьте клетку повторяю я вам, — и не говорите так громко — Кристина может нас услышать!

Юлия. Нет, я не оставлю его в чужих руках; лучше убей его!

Жан. Ну, так давайте мне его сюда, я ему сейчас сверну шею!

Юлия. Да, но только не делай ему больно! Нет… нет, я не могу!

Жан. Ну, а я могу!

Юлия берет птичку из клетки и целует. Бедная Серина, ты должна умереть от руки своей собственной хозяйки.

Жан. Прошу вас не устраивать сцен; тут дело идет о вашей жизни, о вашем благополучии! Ну, живо!

Вырывает у неё из рук птицу, относит ее к доске для рубки мяса и вынимает кухонный нож.

Юлия отворачивается.

Жан. Вы бы должны были учиться резать цыплят вместо того, чтобы стрелять из револьвера — рубит — тогда бы вы не падали в обморок при виде капли крови!

Юлия вскрикивает. Убейте меня тоже! Убейте меня! Если вы можете убить невинное животное, и у вас рука не дрогнет! О, я ненавижу вас, вы мне противны; между нами — кровь! Я проклинаю час, когда увидала вас, я проклинаю час моего рождения!

Жан. Ну, чему помогут ваши проклятия! Идемте!

Юлия приближается к рубильной доске, влекомая против воли. Нет, я еще не хочу уходить; не могу — я должна видеть — тише! Слышишь, едет карета. — Она прислушивается в то время, как глаза её прикованы к рубильной доске и к ножу. — Так вы думаете, что я не могу видеть крови! Думаете, что я так слаба — ах — я хотела бы видеть твою кровь и твой мозг на этой доске — я хотела бы утопить весь твой род в этом море… я думаю, что могла бы пить из твоего черепа, мыть мои ноги в твоей грудной клетке и целиком съесть твое сердце! — Ты думаешь, я слаба; ты думаешь, я люблю тебя; ты думаешь, что я захочу носить под сердцем твое отродье и кормить его моею кровью — родить твое дитя и принять твое имя! Ну, так слушай, как тебя там зовут? Я никогда не слыхала твоей фамилии; да я думаю, у тебя и нет её — чтоб я стала носить твое подлое холопье имя — ты, собака, носящая мой ошейник, ты раб, носящий на пуговицах мой герб, — мне-то делиться с моей кухаркой, соперничать с моей служанкой? Ах! Ах! Ах! Ты думаешь, что я трушу и хочу бежать! Нет, я останусь — и пускай разразится гроза! Мой отец вернется — и найдет свой стол взломанным, золото украденным! Тогда он позвонит в звонок два раза, чтобы пришла прислуга — потом он пошлет за полицией — и тогда я расскажу ему всё! Всё! О, это будет прекрасно, положить всему конец — лишь бы положить конец! — А потом с ним сделается удар и он умрет! — И тогда будет всему конец — и наступят мир… покой… вечный покой! — Над гробом отца разломают наш герб — угаснет графский род — а лакейское отродье вырастет в приюте… будет пожинать лавры во рву и кончит тюрьмой!

Жан. Ишь, царская кровь заговорила! Браво, Фрёкен Юлия! Но вам бы убавить прыти.

Кристина в праздничном платье, с молитвенником в руках.

Юлия бежит к ней и падает ей на грудь, как бы ища у ней защиты. Помоги мне, Кристина! Защити меня от этого человека!

Кристина неподвижно и холодно. Что это за возня в праздничное утро. Смотрит на рубильную доску. И что это вы тут напакостили! — Что это всё значит? Да еще кричите и скандалите!