— Это точь-в-точь, как в рыболовстве, не правда ли, Норман? — обратился Густав к соседу.— Нельзя забросить сети для килек, пока не кончишь с ловлей камбалы; а камбалу не поймаешь, если не кончила метать икру щука. Одно следует за другим, и, когда покончишь с одним, начинается другое. Не так ли, Норман?

Норман, не противореча, согласился с ним и для большей точности повторил последние слова Густава, когда заметил, что Карлсон готов дать отбой.

— Да, это верно,— сказал он.— Начинается одно, когда кончается другое.

— Кто кого кончает? — воскликнул тем временем Рундквист, не желавший упустить удобного случая пошутить.

Карлсон, у которого в зубах застрял хвост плотвы, сильно волновался, размахивал руками, желая повернуть снова разговор в свою сторону. Он должен был, однако, присоединиться к насмешкам остальных, хотя те зубоскалили больше из злорадства, и под влиянием дешевой остроты разговор о сельском хозяйстве должен был прекратиться.

Обрадованный своим успехом, Рундквист варьировал удачно найденную тему, и никто уже не хотел слушать серьезного разговора.

По окончании завтрака пришла старуха и просила Карлсона и Густава идти с ней на скотный двор и на поля, чтобы переговорить о распределении работы и прийти к соглашению по поводу того, что предпринять для улучшения хозяйства.

— После этого,— объявила она,— все соберутся в комнату, чтобы слушать чтение проповеди.

Рундквист растянулся возле печки на скамейке и закурил трубку. Норман взял свою гармонию и сел перед домом, пока остальные направились к скотному двору.

К удивленно Карлсона, действительность превзошла его ожидания. Двенадцать коров, не стоявших уже на ногах, ели мох и солому, так как корму больше не было. Всякая попытка поднять их оказалась напрасной; после того как Карлсон и Густав тщетно пытались поднять их на ноги, подкладывая им под брюхо половицу, их предоставили собственной судьбе.

Карлсон задумчиво качал головой, как врач, покидающий приговоренного к смерти больного; свои благие советы и предложения он оставил на другое время.

С двумя волами дело обстояло еще хуже, так как пахоту недавно окончили.

Овцы могли лишь обрывать кору с давно объеденных кустов.

Свиньи были худы, как гончие собаки. Куры бегали по скотному двору, по которому разбросан был навоз кучками.

После того как все было осмотрено и обнаружен был полный упадок всего, Карлсон объявил, что тут можно лишь прибегнуть к ножу.

— В шести коровах, дающих молоко, толку больше, чем в двенадцати голодающих!

Он исследовал вымя и указал с большой уверенностью на тех коров, которых следовало подкормить, а затем отвести к мяснику.

Густав делал возражения.

Но Карлсон утверждал, что они должны быть зарезаны, и настаивал на этом. Как верно то, что он живет, так и то, что он должен умереть! Тогда возможно будет ввести другой порядок. Но прежде всего надо купить хорошего сухого корма, пока нельзя выпускать скотину в лес.

Когда Густав услышал о покупке сена, он горячо начал отговаривать тратить деньги на то, что у них уже имеется. Но старуха заставила его замолчать, говоря, что он в этом деле ничего не понимает.

Затем, приняв другие менее важные решения, отправились они в поле.

Там целые полосы лежали под паром.

— Ага, ага! — воскликнул с сожалением Карлсон, увидав, что хорошая земля обрабатывается таким устарелым способом. Ах! Какое ребячество! Ни у кого больше нет пара, но зато сеется клевер! Если можно иметь урожай ежегодно, почему же пользоваться им через год?

Густав полагал, что ежегодная жатва истощает землю, которой нужен отдых, как человеку.

Но Карлсон весьма справедливо, хотя довольно туманно, объяснил ему, что клевер удабривает землю, вместо того чтобы ее истощать; он, кроме того, избавляет ее от сорных трав.

— Никогда еще я этого не слыхал,— заметил Густав,— чтобы хлеб землю удобрял!

Он никак не мог понять толкования Карлсона о том, что травы получают главным образом свое питание «из воздуха».

Потом осмотрели отводные каналы; они были переполнены водой и заросли́.

Местами густо рос хлеб, как будто зерно сеяли полными пригоршнями, местами все заросло сорной травой.

Луга не были прочищены; прошлогодняя листва покрывала и душила траву, обратившуюся в одну слипшуюся массу.

Заборы, огораживающие поля, были близки к полному разрушению. Все было в том обветшалом виде, о котором старуха говорила в разговоре вечером.

Но Густав и слышать не хотел о дельных замечаниях Карлсона; он отклонял их как нечто неприятное, которое почему-то выкапывается из области прошлого. Он страшился работы, но больше всего он боялся, чтобы матери не пришлось раскошеливаться.

Когда они затем пошли на телячий загон, то Густав отстал, а когда они пришли в лес, то его уже не было с ними. Старуха позвала его, но ответа не последовало.

— Пусть идет,— сказала старуха.— Вот каков Густав! Он немного туп и не ленив только тогда, когда отправляется с ружьем на море. Но это не должно смущать Карлсона, потому что злого умысла в нем нет. Отец хотел сделать из него хорошего человека; он не хотел, чтобы сын шел в работники, а чтобы мог делать, что пожелает. Когда ему минуло двенадцать лет, он получил собственную свою лодку, а также, конечно, и ружье. С той поры с ним ничего нельзя было поделать. Теперь рыболовство падает, поэтому-то я и подумала о пахоте, так как земля все же верней, чем море. Дело пошло бы, если бы только Густав умел приказывать людям работать; но он всегда обращается с парнями как с товарищами, и работа вперед нейдет.

— Людей баловать — это не годится,— подтвердил Карлсон,— и вот что я должен тут же сказать тетке, благо мы с глазу на глаз: если я должен стать вроде надсмотрщика, то я должен обедать в комнате и спать один, а то люди не будут меня уважать — и я ничего не добьюсь.

— Обедать в комнате,— продолжала озабоченно старуха, перелезая через забор,— вряд ли будет возможно. Рабочим не по нутру, если кто обедает не с ними в кухне. Это даже не решался делать старый Флод, а уж Густав никогда этого не делал. А если так поступить, то они сейчас же подымут историю из-за еды, встанут на дыбы. Нет, из этого ничего не выйдет. Но спать в отдельной комнате — это дело другое; это мы еще посмотрим. Люди и то находят, что их помещается слишком много в кухне, и я думаю, что Норман охотнее будет спать один в своей постели, чем с кем-нибудь другим.

Карлсон счел за лучшее удовольствоваться наполовину выигранной победой и пока спрятал другой заряд.

Теперь они вошли в сосновый лес, где в расщелинах некоторых валунов еще лежал грязный снег, усыпанный опавшими иглами. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли смолу; а под кустами орешника сквозь прогнившую листву выглядывал трилистник. Из-под моха поднималась теплая влага; сквозь стволы деревьев видно было, как над забором дрожало сияние воздуха; дальше синела морская даль, слегка колеблемая ветерком; белка шуршала в ветках, а зеленый дятел постукивал своим клювом по стволу сосны.

Старушка семенила по тропинке, по иглам и корням. Карлсон, шедший за нею, видел, как при каждом ее шаге мелькали подошвы и исчезали под подолом платья. Тогда ему пришло на ум, что вчера она показалась ему старше.

— Тетка, однако, быстра на ноги,— сказал Карлсон, выражая этим свое настроение, внушенное красотами весны.

— Что он говорит! Можно подумать, что он заигрывает со старой бабой.

— Нет, я всегда говорю то, что думаю,— сказал Карлсон убежденно.— Поспевая за теткой, я весь вспотел.

— Мы дальше не пойдем,— ответила старуха и остановилась, чтобы перевести дух.— Отсюда Карлсон может осмотреть лес; сюда мы сгоняем летом скотину, когда она не пасется на островках.

Карлсон окинул лес взглядом знатока — он нашел, что там очень много валежника и что на корню хороший строевой лес.

— Но какой плохой уход! Хворост валяется в таком беспорядке, что тут всякий себе шею сломит!

— Теперь Карлсон сам видит, в каком положении дело. Пусть он управляет, как найдет нужным, и пусть строго смотрит за делом. Он все приведет в порядок, в этом я уверена! Не так ли, Карлсон?